Джельфа, того же дня, пять часов
Сегодня выдался необыкновенный день, доставивший нам истинное наслаждение. Я провел его в бивуаке, то рисуя, то делая записи, растянувшись под полотняным навесом. Я люблю, чтобы вход палатки был с южной стороны. Даже на привале я стараюсь не терять из вида этот волшебный край земли, покрытый яркими бликами света. Одни мои товарищи разошлись, другие еще не пробудились после сиесты. День погружен в состояние глубокого покоя, и, оставшись один, я наслаждаюсь легким теплым ветерком, дующим с юго-востока. С того места, где я лежу, взору открывается почти половина горизонта — от дома Си Шерифа, откуда не доносится пи звука, до выцветшего участка земли, на котором вырисовывается группа коричневых верблюдов. Предо мной весь наш лагерь, освещенный солнцем: кони, багаж и палатки; в тени палаток отдыхает несколько человек, они сидят кружком, но не разговаривают. Случается, вяхирь пролетает надо мной, я вижу его тень, скользящую по гладкой земле, и слышу хлопанье крыльев, так глубока тишина, царящая вокруг. В тишине заключено неуловимое очарование этой одинокой и пустынной страны. Она придает душе равновесие, незнакомое людям, живущим в постоянной суете, не угнетает, а располагает к легким мыслям. Полагают, что тишина есть отсутствие шума, равно как темнота — отсутствие света, но это — заблуждение. Если возможно сравнить слуховые ощущения со зрительными, то тишина, охватывающая огромные пространства, скорее напоминает прозрачность воздуха, которая делает восприятие более четким, открывает нам неизведанный мир едва различимых шумов и дает простор невыразимой радости, охватывающей нас. Всем своим существом я проникаюсь счастьем кочевой жизни; у меня всего в достатке, хотя вся моя дорожная кладь помещается в двух сундуках, привязанных на спине верблюда. Лошадь моя улеглась рядом с хозяином на голой земле, готовая по моему желанию увезти меня хоть на край света. Мое жилье обеспечивает мне тень днем, убежище ночью, я вожу его с собой и уже теперь готов думать о нем с сожалением.
Температура кажется мне еще относительно низкой, но, будь она даже десятью градусами выше, я с охотой перенесу жару, если воздух будет оставаться сухим, легким, столь же пригодным для дыхания, как в этой горной стране. До настоящего времени термометр не показывал выше 30–31°. Сегодня в палатке в два часа дня был отмечен максимум 32° в тени. Необыкновенно яркий, но рассеянный свет не вызывает у меня ни раздражения, ни усталости. Он омывает вас, как воздушный океан, неощутимыми потоками. Он обволакивает, но не ослепляет. Сияние неба смягчается нежными голубыми тонами, цвет огромных плато, покрытых уже поблекшей травой, необычайно мягок, сама тень растоплена отблесками света — глаза не испытывают никаких трудностей, лишь разум позволяет осознать, насколько интенсивен этот свет.
Может быть, ты не знаешь, что с момента вступления в Сахару мы все время шли вверх и теперь находимся на высоте восьмисот метров над уровнем моря. Плато поднимается совершенно незаметно и определяет сток вод — на восток и на запад, хотя повсюду, кроме этих мест, воды текут с юга на север и с севера на юг. Климат Телля распространяется по этой возвышенности через всю Сахару почти независимо от географической широты, вследствие чего зима в Константине мягче, чем в Алжире, хотя они находятся на одной широте. Подъем продолжается: Лагуат находится на высоте шестисот метров, Бискра — семидесяти трех.
Дальше на восток Сахара опускается ниже уровня моря, и между Лагуатом и Бискрой простирается бассейн реки Уэд-Джедди, текущей с Джебель-Амура. Она орошает Зибан и теряется в большом Шотте Туниса.
Надеюсь, этого обзора достаточно, чтобы объяснить тебе противоречия здешнего климата, о котором трудно судить с первого взгляда. Может быть, ты поймешь теперь, почему на широте Эль-Кантары мы могли жечь костры из сосновых и дубовых сучьев, нарубленных в ущелье Соляной скалы, на берегу Уэд-Джельфы.
С нынешнего дня исчезла не только северная, но и вообще какая бы то ни было растительность. Она угасает на вершинах каменистых холмов, оставшихся позади, и, надеюсь, окончательно, ведь именно в наготе предстает истинное лицо Сахары. Я даже пожелал, чтобы во всей стране, которую мне предстоит увидеть, не встретилось больше ни деревца. Местность, где мы разбили лагерь, привлекает меня своей бесплодностью. Огромное то зябкое, то выжженное пространство лишь чуть прикрыто травой. Короткая, редкая трава — какой-то злак, проросший после зимы, — увядая, становится серой. Она образует подшерсток с отдельными, гнущимися на ветру стебельками. Среди былинок свет ведет свою увлекательную игру, видно дрожание теплого воздуха, как над печкой. Насколько позволяет взгляд, не видно ни одного пучка травы выше лошадиного копыта. Земля твердая, словно пол, трескается, но не рассыпается. Наши верблюды вытянули свои длинные шеи в сторону показавшегося на юге, на довольно еще большом расстоянии, зеленого уголка и уныло бредут между двумя бесплодными холмами. Эта радостная надежда будет поддерживать их до завтра, ведь нас опять ожидают заросли альфы. Я четко различаю серый треугольник на зеленом фоне — одну из тех каменных пирамид, служащих маяками в степи, когда на горизонте нет ориентира, а на дороге не встретишь следов караванов.
Пятно альфы едва заметно на фоне пейзажа, который я вряд ли смогу нарисовать, но картина, безусловно, должна быть светлой, вялой и блеклой. Восхитительная и неуловимая природа способна одновременно детализировать и обобщать. Мы же в лучшем случае можем резюмировать и счастливы, когда нам это удается! Ограниченный ум предпочитает частности. Лишь мастера творят в согласии с природой, они так долго ее наблюдали, что могут сделать понятной. Они познали благодаря ей секрет простоты — ключа к разгадке великих тайн. Природа показала им, что самое главное в искусстве — выражать, а в достижении этой цели лучшие средства — самые простые. Она дала понять, что мысль быстра и не нуждается в пышных одеяниях. Не удивляйся сказанному. Отныне я преклоняю колени пред великими мастерами и надеюсь, что с каждым днем становлюсь чуть более достойным говорить о них. Воспоминания о них сопровождают меня в пути. Именно в Джельфе, в палатке среди арабов племени улед-наиль, наблюдая на фоне исторического простодушия величественных людей, облаченных в черное и белое, я как никогда ясно понял уроки мастеров. Надо ли мне было уезжать так далеко от Лувра в поисках этого откровения — видеть вещи в простоте, — чтобы познать их истинную и великую форму?
Джельфа, того же дня, семь часов
Весь день тонкие нити испарений вились над горизонтом, подобно нитям белого шелка. К вечеру они сначала рассеялись, а потом образовали маленькое золотистое облако, медленно и одиноко дрейфующее в сторону заходящего солнца по лазурной глади. Словно наполненный ветром парус, тающий вдали и опадающий при входе в порт, оно уменьшается по мере приближения к светилу и вскоре совсем исчезнет в его сиянии. Жара спадает, свет смягчается: он медленно отступает перед надвигающейся ночью, которой не предшествовала даже легкая тень. До последней минуты дня Сахара ярко освещена. Ночь наступает внезапно, как потеря сознания.
Семь часов. Бивуак очнулся от дневного оцепенения. Здесь по-прежнему царит спокойное движение людей, разжигающих костры и готовящих вечерний кофе. Многие молятся, стоя на коленях лицом к востоку. К ужину все собираются и усаживаются на коврах; наши кони, едва им задали ячменя, весело стряхнули с себя груз солнца, который покорно несли двенадцать часов.
Лишь дом Си Шерифа остается безмолвным. Без голубоватого дымка, поднимающегося в углу крыши, он кажется необитаемым. Этот печальный блокгауз — цитадель нашего халифа — построен только в ноябре прошлого года.