Надпись, высеченная на камне над входной дверью, гласит, что дом был выстроен за пятьдесят дней под руководством генерала Рандона солдатами экспедиционного корпуса генерала Юсуфа. Другие надписи — многие из них могут уже служить эпитафиями — представляют собой перечни подразделений с именами старших офицеров, принимавших участие в строительстве. Имя капитана Бессьера, геройски погибшего во время штурма 4 декабря, украшает пристройку в правом углу оборонительной стены.
Это жилище является одновременно резиденцией халифа, караван-сараем и крепостью. Мощеный двор просторен: здесь мог бы укрыться в случае необходимости небольшой караван. Он представляет собой двойной ряд навесов, под которыми легко разместится сотня лошадей. Позади разбит едва наметившийся сад. В центре вытянутого четырехугольного двора, отделенного от сада дорогой, возвышается трехэтажное здание, снабженное, к сожалению, со всех четырех сторон только французскими окнами. Оно имеет свой скрытый внутренний двор, куда вход запрещен, но мне все-таки удалось туда заглянуть.
Первый этаж предоставлен в распоряжение путешественников. Личные апартаменты халифа, комнаты его кузена и его младшего брата Белькасема находятся на втором и третьем этажах; там же, но не знаю, в какой части строения, живут их жены со служанками.
Часть окон защищена решетками, но нет ни одного, в котором не были бы разбиты одно или несколько стекол, что нисколько не удивляет, ибо известно наивное отношение арабов к ним. Большинство арабов никогда не видели стекол, поэтому, не видя препятствия, они стараются просунуть руку сквозь них. Си Шериф говорит только об ущербе, причиненном ветром, делает вид, что очень дорожит этими стеклами, на самом же деле, как человек, привыкший к жизни в палатке, он нимало не обеспокоен и с удовольствием дал бы развалиться всему борджу, если бы небольшой гарнизон солдат-строителей, размещенный в одной из пристроек, не имел своей задачей поддержание сооружений в порядке.
По вкусу ли Си Шерифу резиденция, которую старались сделать пригодной для жизни? Привыкнет ли он чувствовать себя здесь так же хорошо, как в своем племени? Такое впечатление, что он рассматривает пребывание в этом доме как политическую необходимость, приезжая сюда лишь в те часы, когда его вызывают, или для приема гостей.
У него есть независимо от официальной резиденции настоящее жилище на соседнем с Соляной скалой пастбище, где пасутся огромные стада овец и, как мне сказали, шесть тысяч верблюдов. Он разрывается между шатром и каменным домом и берет в бордж только лошадей, военную свиту и жену. Я говорю «жену», потому что речь идет об одной только госпоже Си Шериф, чья история, как великое множество историй в этой стране, довольно романтична. Впрочем, она закончилась вполне счастливо, хотя пролог был весьма мрачен. Будет ли нескромностью передать ее? Эта женщина — испанка. Уже ушедший из жизни человек, скоропостижная смерть которого так и не была объяснена, привез ее с младшей сестрой в дейру[37] Абд аль-Кадира за несколько лет до того, как эмир подчинился Франции. Обе женщины были очень красивы. Абд аль-Кадир выдал старшую за Си Шерифа, в то время своего халифа, вскоре ставшего нашим, а младшую — за брата Си Шерифа. Обе после заключения союза с Французами покорились новой судьбе своих мужей и никогда не пытались расторгнуть брак, к которому были принуждены. Они переняли не только манеру одеваться. но и арабский язык, забыв свой родной. Жена Си Шерифа живет в настоящее время в бордже.
Сегодня утром я видел их сына; ему можно дать самое большее четыре года. Он был на уроке в основанной и оплачиваемой Си Шерифом общественной начальной школе, которой управляет талеб[38]. Босоногий ребенок был одет как самые бедные его товарищи, в белую, довольно несвежую рубаху. Господин Н., добрый друг малыша, привез ему в подарок из Алжира французский шейный платок, деревянную саблю и рубашку из тонкой шерсти. Что касается сестры мадам Си Шериф, то она никогда не бывает в Джельфе. Она предпочитает жить в палатке и никому не уступает забот о кочевом хозяйстве и управления стадами. У Белькасема две жены, которые слывут красавицами, — вот все, что я знаю о его домашних делах. Вторую жену он взял всего несколько дней назад. И мне показалось во время вчерашнего обеда, что я уловил смысл шуток о необычайной бледности и худобе новобрачного, причина которых — недавняя свадьба. Сам я не видел гарема, верхних покоев, скрытых за решетками. Я только встретил двух довольно некрасивых, но хорошо сложенных негритянок, когда они набирали воду в колодце в саду; пока бедный сумасшедший расхаживал по лишенным зелени аллеям, они дразнили его, корчась от смеха и сверкая зубами.
Бордж — я называю его так, чтобы приукрасить, — несмотря на его угрюмый вид среди пустыни и на то, что своим новым фасадом и крышей из желтой черепицы он неприятно напоминает казарму, заставляет все же думать о роскошной жизни и даже о феодальных нравах. Окованные железом ворота открыты весь день. В конюшнях стоит немало лошадей. Слышны их ржание и стук копыт; они приходят в волнение всякий раз, как новый всадник въезжает во двор. Каждый новый прибывший едет прямо к крыльцу и спешивается у него. Халиф, сидящий на скамье в тени галереи и рассеянно перебирающий четки, позволяет обнять себя всем прибывшим и дает им аудиенцию. Все торопятся заключить его в объятия, поцеловать в большую голову, обмотанную белой тканью. Обычно с ним говорят стоя, но приближенные присаживаются рядом, и часто люди в лохмотьях, самые бедные в племени, свободно беседуют с князем, будто они его фавориты. Высокое общественное положение имеет у арабов огромное значение, но оно не исключает своеобразной непринужденности общения хозяина и слуги. Что касается дистанции, устанавливаемой фраком, то ее не существует. Я видел удивительные человеческие типы с глазами льва на лицах мумий. Аудиенция окончена, гость уходит, волоча свои длинные шпоры, берет поводья измученной лошади, которая с пеной на губах, с кровоточащими боками ожидает хозяина, не сходя с места, словно деревянная лошадка. Доброе и отважное животное. Едва человек кладет ему руку на шею, чтобы потрепать гриву, глаза разгораются, и дрожь пробегает по всему телу. Всаднику не нужно пришпоривать коня. Конь наклоняет голову, заставляя звенеть медь и серебро сбруи, затем отбрасывает шею назад, грациозно изгибается — и вот уже летит, унося всадника, словно Цезаря-победителя, отлитого в бронзе.
Впрочем, бордж не всегда спокоен и наполнен, как ныне, мирными посетителями. Как в средневековых замках, так и здесь бывают свои тревоги и свои шумные торжества. Время от времени отправляется на охоту молодой Белькасем; брат не разрешает ему участвовать в военных походах. Он выезжает в полном снаряжении: с соколом, вцепившимся в кожаную перчатку; со сворой борзых, с сокольничими в праздничных нарядах, со своими странными пажами. Если же появляется враг или надо наказать какое-то беспокойное племя, то сам Си Шериф выезжает из борджа в боевом убранстве. У ворот собирается отряд арабской конницы. Две или три сотни всадников теснятся вокруг трехцветного знамени — красно-зелено-желтого; все в боевом снаряжении — хаик перекинут через плечо, ружье в руке, — они ждут появления халифа. Халиф выходит в сапогах со шпорами; на нем лишь тяжелый патронташ, из-за которого торчат блестящие рукоятки длинных пистолетов. Рядом с ним двое черных слуг несут: один — прямую саблю в украшенных резьбой ножнах и длинное ружье, отделанное перламутром, другой — соломенную шляпу, отороченную шелком. Си Шериф не спеша садится на большую белую кобылу, круп и ноги которой окрашены в розовый цвет, красивым движением отбрасывает назад свой бурнус и освобождает правую руку, чтобы ею действовать при необходимости и править лошадью. Наконец он подает сигнал и увлекает за собой отряд, выезжая вперед со знаменосцем, оруженосцем и самыми верными людьми, и, если опасность близка, галопом направляется туда, где возникла угроза.
Ты видишь, что бордж может вызвать в памяти тот исторический уклад, который давно исчез из нашей жизни. Я же предпочитаю нравы палаточной жизни этому кавалерийскому спектаклю, каким бы захватывающим он ни был. Меня привлекают путешественники, а воинами я почти не интересуюсь. В этой стране, полной истинного величия, кажутся малозначительными театральные эффекты жизни, заполненной охотой, смелыми военными предприятиями, торжествами, придворным ритуалом, — все это в конечном счете трогает меня меньше, чем созерцание нищей семьи кочевника, подвергающейся жизненным испытаниям.
37
38