Восточная часть Лагуата почти не пострадала. Внешние стены едва повреждены несколькими ядрами, атака велась с противоположной стороны. Ворота, не подвергавшиеся обстрелу, сохранили свои тяжелые створы, залатанные железом, огромный деревянный засов и наружную подпорную арку из пальмовых стволов. Ворота проделаны в массивной, с неисчислимыми бойницами башне. Издалека их можно принять за черную квадратную дыру, выделяющуюся на светлом фасаде башни, с небольшим квадратом света — начало улицы, которая видна через ворота. Крытый ход имеет десять шагов в длину; углубления со скамьями в два ряда, устроенные с обеих сторон в толще башни, образуют нечто вроде вестибюля с сиденьями или, точнее, местами для спанья. При необходимости «вестибюль» превращается в караульное помещение.
Часовой турецкого батальона в синей куртке и белом тюрбане присел в тени, зажав ружье между ног. Остальные четверо солдат охраны спали на каменных лежаках, подложив руку под голову. Услышав топот наших лошадей, часовой медленно встал и отдал честь. Остальные едва пошевелились, чтобы показать, что они на посту.
За воротами начиналась улица — узкий коридор между серыми, почти черными стенами, в которых не было окон, а вместо дверей зияли прямоугольные прорези, обведенные по краям известью; внизу нестерпимый блеск белокаменной мостовой с едва различимой тенью на правой стороне, вверху темно-синее небо, ни одного прохожего, никого в дверях, гнетущая, как жара, тишина.
— Вот Лагуат в полдень, — сказал мне господин Н., указывая на солдат и улицу.
Большинство дверей было закрыто; отмеченные пулевыми отверстиями и следами штыковых ударов, казалось, были заперты, как говорят во Франции, по случаю смерти хозяев. Немногие двери, оказавшиеся открытыми, вели в лишенные дневного света прихожие или во дворы, похожие на конюшни. Под темными портиками домов, полных страшных воспоминаний, там и сям спали люди.
Улица, уходившая, извиваясь, в глубь города, была довольно неровной. Камни, которыми она была вымощена или, скорее, просто выложена, имели звучность и блеск мрамора. Справа и слева в нее впадали переулки, следующие один за другим: те, что слева, вели в верхний город и упирались в длинную стену из белого известняка; те, что справа, обрывались, открывая приятный вид на зеленые вершины деревьев оазиса. Перед нами в глубине этой узкой улицы, палимой солнцем, виднелась многоярусная западная часть города — скопление карабкающихся вверх сероватых домишек, среди которых выделялись два белых строения. Над террасами поднимались верхушки нескольких пальм, совершенно неподвижных из-за безветрия. Эти тощие пальмовые букеты, выделявшиеся смутными силуэтами на фоне голубого неба, напоминали все же о прелестях Востока.
Улица была столь узкой, что наши кони не всегда могли идти бок о бок. Господин Н. ехал впереди, указывая мне концом хлыста отверстия от пуль в дверях, трещины в стенах, опустевшие дома.
Чуть дальше показались лавочки и кофейни с навесами над улицей, создающими тень. На скамьях, покрытых циновками, расположились курильщики, хозяева кофеен поливали водой камни перед входом. Компания, собравшаяся здесь на небольшом пространстве, где, казалось, нашло прибежище все живое в городе, состояла из спаги[43], кавалеристов Махзена и нескольких одетых в белое арабов: праздновали их возвращение.
Среди них я узнал моих товарищей по путешествию: Али, Эмбарека и маленького Маклуфа. Последний в сапогах со шпорами с несвойственным ему мужественным видом пил кофе; двое слуг сидели на корточках за шашечной доской.
Господин Н. провел меня прямо в дом коменданта, стоящий на площади, где протекает ручей, откуда берут воду жители, и он же служит водопоем для животных. У входа на площадь возвышается огромная пальма, прямая, как мачта. В середине мирно дремлет стадо желтоватых верблюдов. Вокруг них и в тех местах, где появилась тень, виднеются вытянувшиеся вдоль стен белые фигуры спящих арабов, закутанные в бурнусы… По дороге, впереди нас, под палящим солнцем идут, стуча по земле босыми пятками и оставляя в пыли влажный след, старая женщина в лохмотьях с бурдюком на плече и маленькая полуодетая девочка с миской в руках и воронкой из пальмовых волокон на голове.
Солнце испепеляющее; кожа седельной кобуры обжигала руки; повсюду царила величественная тишина — в гарнизоне время сиесты: солдаты заперты приказом в казармах до двух часов, когда прозвучит сигнал подъема.
— Вот дом коменданта, — сказал мне господин Н., остановившись перед прямоугольным сооружением с разноцветным фасадом, — и ваш, вероятно, — добавил он, указывая на высокую стену из серой глины с двумя отверстиями, затянутыми тканью.
Справа к стене дома прижалась пушка, нацеленная в центр площади.
4 июня 1853 года
Вчера, в два часа, я устроился в «доме для гостей» и сказал бы, что уже привык к нему, если бы не сохранил почти полностью привычки жизни на бивуаках. Я храню воспоминания о предыдущих путешествиях, когда мне приходилось ночевать в самых неожиданных условиях, начиная с гнезда скорпионов в Бушагруне до Дар-Дияфа в Тольге, где моими соседями по комнате были молодой страус и антилопа; и все же я не перестаю удивляться убогости убранства моего здешнего жилища. А оно еще было специально отремонтировано, чтобы принимать почетных иностранцев, и при нем даже собираются устроить арабскую канцелярию.
— Я очень рад, — сказал мне предупредительно господин Н., проводив меня туда, — что вам досталось одно из лучших помещений в Лагуате.
Я застал там целый полк подметальщиков-арабов, убиравших комнаты, то есть выметавших с террасы во двор и со двора на улицу огромную кучу навоза, сухой соломы и пыли.
В этом доме имеется двор, на первом этаже — четыре помещения, одно из которых служит конюшней, на втором — две неплохие комнаты и еще два полуразрушенных чулана, где поселили двух моих слуг: одного я нанял, чтобы он служил мне переводчиком, проводником и камердинером, а другого — для ухода за лошадьми. О галерее с тремя окнами говорить не стоит, я охотно уступаю ее мышам и ящерицам.
Несколько слов о состоянии жилища. Представь высокие закопченные стены с зияющими в двадцати местах проломами, которых, вероятно, недостаточно, раз все двери от входа с улицы до моей комнаты распахнуты настежь; я чувствую себя здесь в меньшей безопасности, чем на проезжей дороге. Самый закопченный угол во дворе рядом с пальмой принадлежит кухне; мы нашли здесь кучу золы, остывавшей с 4 декабря, и четыре прокаленных камня, образующих печь. Огонь не повредил старого дерева, оно растет прямо у стены и наполовину прикрывает мрачный внутренний дворик широким веером пожелтевших листьев. На второй этаж ведет крутая лестница без перил в двадцать пять ступенек; она так узка, так ветха, так необычна, что мне пришлось досконально изучить ее, чтобы без опаски взбираться по ней ночью. Я прекрасно помнил место, где не хватало двух ступенек, а также что пятая расщеплена пополам со стороны двора и представляет собой сомнительную точку опоры, что двадцатая и двадцать третья вдвое выше всех остальных, что, наконец, на всем протяжении лестницы можно ступать лишь на пальцы, когда поднимаешься, и на пятку, когда спускаешься. В комнате слуг отсутствует половина потолка и половина пола: две дыры — над головой и под ногами — находятся одна под другой. Не снаряд ли прошил весь дом насквозь? Что же произошло шесть месяцев назад на этом самом месте, где сегодня я пишу свой дневник? На домах арабов столько шрамов, что вообще трудно понять — а в Лагуате сложнее, чем где-либо в другом месте, — время ли, небрежность или рука неприятеля нанесли эти раны. И, наконец, маленькая комнатка с белыми стенами, с земляным утрамбованным полом, который превращается в грязь, когда я разбрызгиваю по нему бидон воды, чтобы прибить пыль; окно, затянутое упаковочной тканью, закрепленной на раме; дверь, замаскированная попоной; брезентовая складная кровать на двух ящиках, бурнус, служащий мне одновременно одеялом и матрасом; вместо подушки торба, набитая ячменем, — вот, дорогой друг, моя резиденция со всей утварью художника и путешественника, где я сам себе приказал ожидать наступления сильнейшей жары.
43