Прежде чем уйти из города в сады, ручей делится на два рукава, предназначенные для попеременного отвода воды направо и налево через строго определенное время. Каждый землевладелец имеет водоотвод от основного канала своего квартала и может, таким образом, пользоваться несколько раз в неделю одним из рукавов этой маленькой речки, называемой Уэд-Лекье. Плотину стережет хранитель вод, назначенный муниципалитетом. Этот распорядитель воды далеко не последняя личность в городе. Я вижу его постоянно, ведь плотина находится перед моим домом; отдыхает он обычно на моем пороге, наслаждаясь тенью от моей стены. Лишь в полдень он укрывается под сводом и вполне дружески приветствует меня, когда я прохожу мимо. Это старик с седеющей бородой, этакий Сатурн, вооруженный киркой вместо косы, с песочными часами в руке. Узелки на веревочке, привязанной к часам, означают, сколько раз часы были перевернуты. Каждый день я нахожу старика на одном и том же месте перед двумя унылыми канавами, одна из которых суха, а другая полна воды. Он смотрит, как течет вода, и одновременно следит за тем, как сыплется песок, отмеряющий время, перебирая трясущимися пальцами свои странные «четки», каждый узелок которых соответствует четверти часа. Я никогда не видел лица более спокойного, чем лицо человека, обреченного складывать, узелок за узелком, четверти часа своей жизни. Веревочка кончается — значит, сады уже «напились» и пора менять направление ручья. Тогда он поднимается, разбивает киркой одну перемычку, а другую заделывает камнями, землей и соломой из хлева, затем снова усаживается у стены и возобновляет свои невеселые подсчеты.
Июнь 1853 года
В арабской семье такой уклад жизни, что редко удается увидеть вместе мужа, жену и детей и приходится наблюдать их по очереди. То, что я мог бы сказать о тяжелом положении арабской женщины, не ново, ты знаешь ее судьбу в браке: она — мать, кормилица, работница, ремесленник, конюх, служанка и даже домашнее вьючное животное. Жизнь мужчины, который в поразительно несправедливом разделении труда присвоил себе роль супруга и хозяина, протекает, как сказал какой-то географ в хорошем настроении, «за курением трубки и в полной праздности». Определение это верно лишь наполовину, если применить его к мужчинам этой страны, так как арабы Юга не употребляют табака, о чем я тебе уже, кажется, говорил; лишь изредка встретишь молодых людей с небольшими трубками из красной глины, курящих текрури. Я бы сказал для точности: «в поисках тени и полной праздности».
Город пустыни, как видишь, это сухое и выжженное солнцем место, которому провидение в виде исключения подарило воду и где предприимчивый человек создал тень. Источник, где собираются женщины, уличная тень, приютившая спящих мужчин, — вот банальные приметы, характеризующие Восток. Тут найдешь мужчин во всех тенистых уголках, под сводами, на площадях, на улицах — повсюду, только не дома. Супруги оказываются вместе только во время еды и ночью.
Улица Баб-эль-Гарби — один из моих «бульваров». В ожидании, когда жара вынудит меня оставить город и уйти в сады, я провожу там почти все время. К часу дня тень начинает слабо вырисовываться на мостовой; она еще не достигает ног сидящих у стены, человеку же, стоящему в полный рост, солнце обжигает голову; надо присесть и вжаться в стену. Земля и стены ужасно накаляются от солнечных лучей; собаки издают жалобный вой, когда им приходится пробегать по мостовой, раскаленной, как металлический противень; все лавки, на которые попадает солнце, закрыты; дальний западный конец улицы колеблется в дымке; в воздухе вибрируют глухие шумы; их можно принять за тяжкие вздохи задыхающейся земли. Постепенно из приоткрытых дверей появляются бледные и угрюмые фигуры в белом с видом скорее изнуренным, нежели задумчивым; они выходят, прищурившись, с опущенной головой, держа над собой покрывало, дающее тень для всего тела под отвесным солнцем. Один за другим эти люди устраиваются у стен, сидя или лежа, когда находят удобное место. Так мужья, братья, молодые люди заканчивают свой день. Они начали его на левой стороне улицы, продолжают на правой — это единственное различие в их вечерних и утренних занятиях.
В два часа все жители Лагуата выходят на улицу.
Как художник, я могу отметить, что в противоположность Европе в пустыне картины пишутся с темным, теневым центром и залиты светом по краям. Нет ничего более таинственного, чем такие полотна с эффектом, обратным полотнам Рембрандта. Тебе знакома эта тень страны света. Она невыразима — нечто смутное и прозрачное, бесцветное и окрашенное, — словно глубокая вода. Она кажется черной, но когда долго смотришь на нее, то удивляешься, насколько все ясно видно. Уберите солнце, и эта тень сама станет дневным светом. Фигуры плывут в какой-то светлой атмосфере, растворяющей контуры. Посмотрите на людей, устроившихся в тени: их белая одежда почти сливается со стенами, голые ступни едва различимы на земле, только лица выделяются коричневыми пятнами на расплывчатой картине. Можно подумать, что это обжигаемые солнцем статуи, вылепленные из одного материала с домами. О том, что это все-таки живые люди, отдыхающие в тишине, говорят лишь шевелящиеся складки одежды, струйка дыма, срывающаяся с губ курильщика текрури и обволакивающая его клубящейся пеленой.
Детей на улице нет; они редко выходят из дома и решаются появиться лишь на пороге, готовые сразу же спрятаться при виде чужих. Старики малочисленны, и, что бы ни говорили о продолжительности жизни в Сахаре, Несторы почитаются только потому, что здесь редки белые бороды. В этой части рассказа уместно повторить то же наблюдение, которое я сделал, описывая возраст женщин. Между мужчиной и мальчиком едва различим юноша; между мальчиком с непокрытой головой и его старшим братом, еще безбородым, но уже носящим мужской гает и обутым в тмаги, с трудом выделяешь подростка.
Все постоянные обитатели улицы Баб-эль-Гарби достигли возраста воинов, но, видя, как редки их жесты в моменты апатии, как вялы их лица и движения, как они на пальцах задают друг другу вопросы и отвечают, не открывая рта, глухим арабским «да», легким наклоном головы или опусканием век, послушав их разговор, когда они все-таки разговаривают, можно принять этих молодых людей за глубоких старцев. От них веет безразличием и в то же время достоинством, которое принимает эпический характер. Я нахожу, что, за одним или двумя известными исключениями, величие этого народа не представлено в жанровой живописи нашего времени. Едва забрезжив на горизонте, силуэт араба стал принадлежностью маскарада. Этот человеческий тип набил нам оскомину своей банальностью, прежде чем мы его как следует узнали. Помнишь, однажды нам довелось увидеть странные плотные фигуры арабов с курносыми лицами, нечесаными волосами, в небрежной грубой одежде, словно сошедших с медальонов колонны Траяна, загорелых и равно похожих на старый мрамор и на бронзу?
Они разбили красные палатки на открытой площадке, ощетинившейся сухими стеблями кукурузы; тощие лошади и дромадеры с узловатыми ногами бродили на солнце между жердями; по виду людей и животных было ясно, что они пришли издалека, с нищих земель с суровым и жарким климатом. Эти пришельцы с Юга, поразившие тебя, словно нечто необычное даже в арабской стране, — настоящие арабы. В тот день ты лишь смутно различал маленькие фигуры на фоне бесконечного, однообразного пейзажа, ныне я хочу показать тебе арабов четко, словно на портрете, оправленном в раму, какими вижу их вблизи. Рама так мала, что они кажутся гигантами. Когда кто-либо останавливается, то перегораживает улицу своим широким одеянием, отброшенным назад. При встрече они обнимаются или здороваются за руку. Когда они проходят, слышен мягкий шорох сандалий; решив отдохнуть, они присаживаются, завернув одну руку в бурнус, оставив свободной правую, чтобы отгонять мух, перебирать четки, расчесывать бороду. Несколько минут уходит на обмен традиционными вежливыми вопросами:
— Как дела?
— Хорошо. А у тебя?
— Прекрасно.
Беседа окончена, воцаряется молчание, даже если собеседники бодрствуют. Отдыхают они во всех возможных положениях. Одни спят, свернувшись в клубок и уткнувшись подбородком в колени; другие, опираясь затылком и спиной о стену, запрокинув голову, разбросав руки ладонями кверху, вытянувшись всем телом и ровно поставив ступни, погрузились в глубокий сон, похожий на апоплексию; третьи, укрывшись с головой, подобно умирающему Цезарю, лежат на животе, и на белом камне мостовой выделяются их коричневые ноги и серые пятки; четвертые, опершись на локоть, поддерживают рукой подбородок, погрузив пальцы в бороду. Чуть в стороне дремлют молодые люди, грациозно прижавшись плечом к плечу и держась за руки.