Все эти сонные лица отмечены величественными чертами; даже одуревшие от зноя, они сохраняют скульптурную красоту, а неправильные штрихи не нарушают впечатления сильного наброска. Борода, редеющая к вискам, обрисовывает челюсть; невозможно представить лучшее сочетание бороды и цвета кожи: у европейца черная борода на светлом лице кажется накладной, у арабов незаметно переходит в темную кожу и является неотъемлемой частью лица. Нос у чистокровного сахарца прямой и расширяющийся книзу; если есть небольшая примесь негритянской крови, то это мясистые, выпяченные губы; наконец, скулы и надбровные дуги — все крепкое, широкое, кажется созданным сверхъестественной силой.
В больших темных глазах, когда поднимаются ресницы, вспыхивают искорки, пробегают дикие огоньки, черный зрачок расширяется и заполняет глазное яблоко, так что едва остается более светлая точка во внешнем уголке глаза и точка цвета крови во внутреннем, будто две черные дырки в спокойной маске, через которые время от времени огненными струями может вырываться душа.
Костюм достаточно известен, нет смысла его описывать. Названия не имеют значения: гандура, хаик, бурнус, гает и так далее — нет ничего более простого, весь наряд сводится к трем кускам ткани, надетым один поверх другого: нижняя рубашка, которой не видно, покрывало, обрамляющее лицо и два или три раза обернутое наподобие шарфа вокруг тела, закрывающая все тело накидка с капюшоном, который иногда надевают на голову. Все из тяжелой плотной белой материи, образующей крупные складки. Покрывало, удерживаемое на голове серым шерстяным шнурком, увеличивает голову вширь, а не в высоту. Таким образом, мужчина задрапирован под стать женщине. Его костюм представляет собой самое простое и величественное одеяние, которое я когда-либо видел. Эта одежда достойна патриархов, рядом с ней военная форма и официальный костюм сахарцев имеют фантастический вид, как говорят арабы, то есть вид обманчиво роскошный, немного напоминают театральный реквизит. В руках они держат не трубки, а четки из финиковых косточек, нанизанных на шерстяную нить с добавлением нескольких стеклянных бусин и кусочков неотшлифованной ляпис-лазури, к этим четкам подвешен маленький костяной гребень или амулет. Четки висят на груди, и правая рука непрерывно перебирает косточки. Оружия они не носят, только к поясу подвешивают маленький железный нож для бритья в кожаном футляре. Всадники надевают большие сапоги и соломенную шляпу с кожаным ремешком, в руке они держат длинное ружье, а под седло засовывают (или вешают на плечо) саблю — турецкую, кабильскую, испанскую или тарги[47]. Хотя различия в одежде незначительны, нет более непохожих друг на друга людей, чем пеший и верховой житель пустыни. Определить, в чем их различие, сложно, но, может быть, тебе будет понятней, если я скажу, что первый скорее исторический тип сахарца, второй — современный. Пеший араб может сойти за человека любого народа и времени — библейской эпохи, древнего Рима или Галлии, только в его облике чуть заметны черты восточной расы, а выражение лица свойственно людям пустыни. Можно поместить его в любую малую или большую картину, и эта фигура не вызвала бы возражений у Пуссена.
Всадник, сжимающий бока своей изнуренной лошади, то привстающий на стременах, отпуская поводья, и с гортанным криком пускающий ее в галоп, то мчащийся, пригнувшись к ее шее, одной рукой вцепившись в луку седла, а в другой держа ружье, — это житель Сахары. Его не спутаешь даже с сирийским наездником. Верховой сахарец своеобразнее своего пешего собрата. Впрочем, речь идет не о том, чтобы предпочесть одного другому: один — это история, другой — жанр; «Еврейская свадьба» сохраняет свою ценность даже после «Семи священных таинств». Зачем я приехал сюда? Кого я надеюсь здесь найти? Араба или человека?
На днях я наблюдал, как от площади к Баб-эль-Гарби устремился отряд из полусотни арабских всадников. Дело было утром; отряд спешно вызвали, получив известие, что торговый караван с Юга, идущий в Телль, пошел на запад, в обход Лагуата. Все седлали лошадей у своих дверей и собирались в назначенном месте. Видно было, как они выезжают из глубины улицы, пересеченной в двадцати шагах от меня сводом, наклоняются на мгновение, чтобы проехать под ним, затем вновь появляются, уже стоя на стременах, пускают лошадь в карьер и летят, словно ветер. Улица так узка, что всякий раз я ощущал движение воздуха от проносящейся мимо лошади, и так круто спускается к площади, что лошади приходится напрягать ноги. Мостовая звенит под копытами, слышно позвякивание железных стремян и длинных шпор, а человеческий торс кентавра не шелохнется. Всадники улыбались друзьям, мимо которых проезжали, глаза их горели, а длинным ружьем они потрясали так, словно вот-вот собирались воспользоваться им. Обычная, довольно часто встречающаяся картина: всадник мчится галопом по улице, но именно в Лагуате — не могу объяснить причины — она особенно поразила меня. Это была одна из самых красивых картин с всадниками, которые мне доводилось видеть, и я был свидетелем того, как преобразились лентяи, оказавшись в седле.
Июнь 1853 года
Благодаря лейтенанту Н. — моему спутнику во время прогулок и, пожалуй, другу — я начинаю заводить знакомства. Меня приветствуют при встрече и называют не сиди, а лейтенантом, как его; недостает только, чтобы местные чиновники, привыкшие видеть нас вместе и не понимающие, кто я такой на самом деле, оказывали мне военные почести. У лейтенанта Н. немало друзей в городе, он изучил этих людей, помнит, кто их предки, знает историю каждого, их семейные дела, родственные узы; он в некотором роде врач для больных, защитник для самых бедных; в этом качестве, хотя его и побаиваются, помня, как строго он наказывает за провинности, он вхож в большинство домов, двери которых закрыты для прочих; я высоко ценю эту привилегию, так как он любезно позволяет и мне пользоваться ею.
Лейтенант Н. прекрасно понимает, чего стоит дружба арабов, и называет их «лжедрузьями». Среди его «лжедрузей» старый охотник на страусов и газелей; он первый запросто впустил меня в свой дом, поскольку возраст и внешность его жены не могли дать ему пищу для ревности. Характер у него жизнерадостный, настроение всегда хорошее, он любит пофилософствовать и пренебрегает некоторыми предрассудками, как человек, который после долгих размышлений понял суетность жизни и смеется над земными тревогами.
Судя по седым волосам и бороде, охотнику за пятьдесят. Внешне он похож на волка: маленькие глазки прикрыты сморщенными, воспаленными веками без ресниц, острый взгляд, как стрела, пронизывает человека насквозь.
Он немного хромает на одну ногу. Хромота — результат огнестрельной раны бедра, он, однако, объясняет свою хромоту иной причиной. Охотник еще очень бодр, как старый кабан, не поддающийся смерти. Если бы он рассказал о своей жизни, рассказ, вероятно, был бы длинным и, безусловно, полным не одних охотничьих приключений. Я знаю только, что родом он не из Лагуата, что долгие годы провел среди племени шаамба, занимаясь рытьем артезианских колодцев и охотой; еще он говорит об Уэд-Гире и Джебель-Амуре так, словно ему знаком каждый уголок пустыни от границы Туниса до Марокко, но больше всего он любит говорить о порохе, со всей страстью человека, который всю жизнь пользовался им. Он живет в нижнем городе, в конце тихой улочки, рядом с садами. Сначала я думал, что его нищенское жилище из самых бедных, пока не убедился, что оно ничем не отличается от остальных. На фоне общего безделья и запущенности трудно определить истинную степень нищеты.