Выбрать главу

Проснувшись, я с большими усилиями зажег свечу. Я вижу! Еще чувствуется огромная тяжесть в голове, будто она стала вдвое больше, но страх прошел. Теперь я могу посмеяться над ним и признаться тебе в своей слабости.

Одиннадцать часов. Я заделал, насколько возможно, дыру в окне, чтобы сдержать порывы ветра, рвущегося в комнату. Я пишу на коленях при колеблющемся свете свечи, порождающем сумасшедшие пляски теней на белых стенах. Ни разу в течение месяца мое жилище не представлялось мне столь диковинным. Стены сверху донизу, одежда — светлые штаны, полотняные куртки, соломенная шляпа, висящая на колышках, — все усеяно мухами. Такое впечатление, что вещи отделаны черным кружевом. Движение воздуха и зажженная свеча беспокоят насекомых, и я вижу, как они копошатся, но, к счастью, не взлетают. Забавно считать мышей, снующих от коробки для бумаг к ящикам с продовольствием, от ящиков к изголовью моей постели, к подушке, набитой альфой. С крыши доносится больший, чем обычно, шум. Населяющие ее ночные зверюшки приведены в волнение ураганом. Слабый писк, чуть тише мышиного, наверное, издают животные из семейства ящеровых, которых здесь называют тарантами. Ночные шорохи заставляют меня опасаться визита более страшных гостей: с наступлением жары дома заполонили змеи. На днях у самой двери я убил желтую рептилию с черными полосами очень подозрительного вида, ее называют герн-гзель (рога газели) — из-за схожести полос с маленькими изогнутыми рожками. Ахмед предупредил меня, что видел более крупную змею того же вида на террасе.

Тарант я боюсь меньше, хотя они и внушают мне даже после месячного знакомства непреодолимое отвращение. Это маленькие плоские ящерицы, широкие, желтоватые, липкие и, можно сказать, прозрачные, с треугольной головкой, светлыми глазками, гораздо уродливее саламандр, с которыми ты знаком. Всю ночь они бегают по пальмовым брусам потолка, преследуя друг друга. От их возни с потолка осыпается песок. Я наблюдаю забавы этих уродцев, иногда и борьбу, между прочим, очень напоминающую любовную игру.

Я отложил свои записи, не устояв перед искушением поохотиться на ящериц. Их было две — возможно, самка и самец, отважившиеся спуститься до середины стены, и теперь, глядя на меня, они, казалось, спрашивали, что я сделаю, если они спустятся еще ниже. От удара плашмя киркой они замертво упали на пол и через минуту исчезли, я только успел заметить убегающую мышь, которая волочила что-то тяжелое, напрягая все свои силы. Я уж не говорю тебе о летучих мышах; они, чтобы попасть в дом, используют каждый момент, когда драпировка на окнах чуть подымается. Их я выгоняю ia дверь пальмовой ветвью.

Возможно, позже эти маленькие неудобства покажутся мне забавными. Эта мысль утешает и успокаивает.

Когда я время от времени заглядываю в свою папку и среди кучи небрежных набросков вижу всего несколько едва намеченных лиц, которые стремлюсь разгадать, я отчаиваюсь. Ты спрашиваешь, не нахожу ли я здесь больше доброжелательства, чем в Алжире, и могу ли вплотную заняться «моделями». Увы, мой друг! Вот последовательный список рисунков, сделанных мной дома или в другом месте, ты их узнаешь: одноглазый охотник; Йа-Йа, вернувшийся к своим городским привычкам, теперь он снова женат и всегда ухожен, надушен, молчалив и покорен; маленький еврей, свободный от арабских предрассудков; несчастный, «завербованный» на улице, увлекаемый почти силой, кричащий мне, что его больше никогда не возьмут на службу ни за какую цену; наконец, опухший сын башамара; он еще не уехал в Мзаб и злоупотребляет моим великодушием. Лишь эти эскизы, как видишь, явились результатом дружеской любезности. Остальные я сделал украдкой на улице, когда люди позируют, сами того не зная.

Попытки запечатлеть сцены из жизни обитательниц Сахары, женскую походку, бесконечную болтовню не увенчались успехом. Раз уж деньги не смогли мне помочь, можешь быть уверен, любая попытка останется безуспешной.

Утратив последние надежды, я стараюсь заполучить женщин, которые считаются доступными, через самых мерзких пройдох. Женщины соглашаются на все, пока не понимают цели моих притязаний. Их стыдливость восстает с опозданием, не к месту и не ко времени, но именно так они понимают женскую честь. На днях меня вежливо выпроводили, так, что я не мог больше настаивать, из одного дома в нижнем городе, куда для первого опыта я решил отправиться лично. Хозяйка оказалась милой, даже красивой женщиной. Я говорю так, потому что о красоте можно спорить и то, что мне кажется красотой, может в глазах других людей выглядеть уродством, как в случае, о котором идет речь. Женщина принадлежала одному мзабиту, галантерейщику с торговой улицы. Он вошел неожиданно, с трудом переводя дыхание, будто после быстрого бега.

— Не стоило так торопиться, — сказал ему лейтенант.

Мзабит не ответил, изобразил жалкую улыбку, слишком коротко поприветствовал нас и уселся напротив, глядя на нас глазами с красными прожилками и перебирая своими квадратными пальцами веер широкой бороды.

Через минуту лейтенант сказал мне:

— Этот негодяй раздражает меня, уйдем отсюда, он не оставит нас в покое.

Позднее я застал мзабита за оживленной беседой с Ахмедом. Заметив меня, они умолкли. Вечером я спросил у Ахмеда:

— Ты знаешь торговца Карра?

И тут Ахмед стал объяснять мне, что его отец владеет в Эль-Абиоде лавками и многочисленными стадами, что отец богат и посылает ему деньги, что его не волнует плата, которую он получает от меня, что он поступил ко мне в услужение потому, что любит общаться с французами. Он сообщил мне, что получил от отца определенную денежную сумму, благодаря чему смог завести с Карра деловые отношения. У них общие интересы в торговле, но возникли разногласия. Я застал их якобы за обсуждением условий сделки. Стоило мне заговорить о женщине, как он сжал пальцы в кулак, и поднес его ко рту, как если бы хотел подуть на них. Этим неподражаемым жестом, который приблизительно означает: это уж слишком или: о чем вы меня спрашиваете, он дал мне понять, что я должен забыть о происшедшем. В глубине души я подозреваю, что Ахмед настроен против меня или даже прямо предает мои интересы. Я не верю ни единому его слову о богатстве отца, поэтому позволил себе заметить:

— Если ты получаешь ренту, то мог бы купить себе бурнус, а не заворачиваться каждую ночь в мой.

Из всего сказанного выше ясно одно: я попал под надзор мужчин: они следили за каждым моим шагом и городе.

1 июля 1853 года

Лето в самом разгаре. Термометр показывает в тени на северной стороне террасы с девяти часов утра до четырех часов дня 44°. Ночи едва ли свежее. За сильными ветрами последних дней наступил полный штиль, и облака рассеялись сами собой, как занавес из белого газа, который свертывался понемногу с юга на север. Правда, еще сутки они клубились над Джебель-Лазраг. На следующий день мы снова плыли по голубым просторам.

Сильный зной да еще пост рамадана, кажется, отняли последние остатки сил, еще теплившиеся в бледных жителях Лагуата. Днем встречаешь лишь худые, безжизненные лица. Люди влачат жалкое существование между восходом и заходом солнца, перебираясь от тени к тени. Аумер болен. Джериди не выходит из лавки; он чуть приоткрывает дверь, словно в доказательство того, что еще не умер. Но беспокоить его бессмысленно, он не шевелится. Когда же ему говорят: «Джериди, а как же кофе?» — он показывает на с утра не зажженный очаг, на пустые бидоны, на чашки, составленные на полках, и отвечает:

— Его больше нет.

Обычно здесь спят четыре часа; сейчас же каждый человек, соблюдающий пост, позволяет себе спать двенадцать часов. Я просыпаюсь еще до рассвета. Чуть позже, лежа в кровати, я ощущаю толчок и слышу выстрел пушки, возвещающий о восходе солнца. С этой минуты начинается пост, как ты знаешь, пост абсолютный, ведь нельзя ни есть, ни пить, ни курить. Одни путешественники пользуются льготами: им разрешено утолять жажду, но за это они должны столько же раз подать милостыню мусульманским отшельникам.