Именно в этот момент появляется Ахмед, дожевывая последний кусок, с полным котелком воды. У него довольный, хотя и утомленный ночными похождениями вид. Вечером город погружен в ожидание семичасового пушечного выстрела. У нас создалось впечатление, что с каждым днем он звучит на несколько минут раньше, хотя идет всего восьмой день солнцестояния.
Уже не знаешь ни с кем поговорить, ни как вести себя с людьми, ночью и днем пребывающими в состоянии благочестия, пируют они или постятся.
Мной овладевает желание вырваться из всеобщего оцепенения. Может быть, не пройдет и недели, как я отправлюсь в путь, сначала на восток, затем на запад. Я обещал тебе не уезжать отсюда, не повидав Айн-Махди, и сдержу слово. Дорога хороша, и я не успокоюсь, пока не совершу паломничество в святой город Теджи-ни, расположенный в двадцати лье от Лагуата.
Июль 1853 года
Два дня назад, когда спустилась ночь, лейтенант спросил меня:
— Что будем делать сегодня вечером?
— Что хотите.
— Куда пойдем?
— Куда хотите.
Каждый вечер повторяется один и тот же диалог, даже интонация не меняется. Обычно вопрос остается открытым; тогда леность, не позволяющая нам отправиться на поиски чего-то нового, сила привычки или частенько обычная жажда вновь приводят нас к Джериди или в крошечную, малопосещаемую кофейню, где мы обнаружили самую лучшую питьевую воду в городе: чистую, без неприятного привкуса окиси магния, запас которой возобновляется два раза в день довольно чистыми бидонами.
В тот вечер, уж не знаю, как это случилось, вместо того чтобы остановиться у лавки Джериди, мы прошли мимо и, поворачивая из улицы в улицу, оказались у ворот, открывающихся в сторону пустыни.
— Смотрите, — проговорил лейтенант, вдыхая легкий ветерок с востока, — с этой стороны есть воздух.
Через пять минут мы оказались, сами того не замечая, среди дюн. Кто-то шел нам навстречу: это был охотник на страусов, возвращавшийся в город с киркой в руке.
— Ты откуда? — спросил его лейтенант.
— Из своего сада, — ответил одноглазый и, не задерживаясь, побрел дальше.
— У него такой же сад, как у меня, — сказал лейтенант.
Несмотря на то что мы находились за чертой города, жара была нестерпимой; мы были без курток и с непокрытыми головами, не опасаясь сухого, как земля, воздуха. Мы с трудом выбрались из песков и дальше шли под руку — привычка, выработанная у меня прогулками по парижским бульварам, которой лейтенант уступил из вежливости. Неподвижна листва садов, тянущихся справа от нас. На горной дороге, вьющейся слева над вытянутой гладкой дюной, тишина; мы шли, утопая в песке, как в снегу, не слыша собственных шагов.
Постепенно почва стала твердой, сады остались за спиной; мы смело пересекли русло Уэд-Мзи, и, пробираясь по сыпучим пескам другого берега, я увидел в полусотне шагов скалу странной формы, заселенную собаками.
Я тебе говорил, что в день осады собаки ушли из города. С тех пор их не удалось ни вернуть, ни изгнать из страны. Пока они находили пищу вокруг поля битвы и на кладбищах, все было спокойно; теперь эти одичавшие твари могут, подобно волкам зимой, напасть на прохожего.
Они живут в скалах на севере и на востоке, в особенности за дюнами, на холмах с торчащими во все стороны уродливыми пластами черной, как уголь, слоистой породы.
Издалека видно, как они бродят по вершинам скал, снуют по гребням желтого песка, спускаются к близлежащим садам или карабкаются вверх, словно люди, возвращаясь домой. Почти всегда они выставляют нескольких часовых перед холмом в сухом русле Уэд-Мзи. С того места, где я часто восседаю, я вижу собак; они сидят, навострив уши и наблюдая за пустынными подступами к своей цитадели. Иногда оттуда доносится шум ужасной борьбы, взлетают тучи песка, мелькают буро-красные точки на черной скале; псы выбираются из всех щелей, и даже часовые устремляются в гущу сородичей, чтобы вмещаться в сражение. Ночью они бродят в окрестностях города, обходя дозором сады, охотясь в загонах, выкапывая то, что удается найти, а с наступлением темноты и до утра свора оглашает окрестности лаем, который с удивлением слышат в городе.
— Они охотятся, — сказал лейтенант, — слышите, они совершают обход у Баб-эш-Шет.
Действительно, до нас долетело через оазис далекое ворчание: свора была уже в полулье от своего убежища. Мы заметили двух-трех отставших собак, припустившихся бежать со всех ног при нашем приближении, издавая не более шума, чем шакалы.
— В любом случае, — продолжал лейтенант, — я гарантирую вам безопасность.
И он показал мне огромную сучковатую палку, отполированную, зеленоватую, подобранную я не знаю где, но, наверное, очень давно. С ней он никогда не расстается, разве что надевая мундир.
Мы продолжали восхождение. Добравшись до половины подъема, между песком и скалами, и поколебавшись, мы выбрали каменное сиденье, найдя песок слишком горячим, и уселись, сожалея, что здесь нельзя прилечь.
На этой высоте, казалось, мы были окружены песками. Оазис чернел в нескольких сотнях метров от нас, за ним выделялась сероватая линия, в которую слились город и холмы, выше — небо того же цвета со сверкающими звездами. Ночь была такой спокойной, что отчетливо слышалось кваканье лягушек в болоте Рас-аль-Уйюн. Лай собак стихал, удаляясь.
— В добрый час, — сказал лейтенант, — вот кто время от времени будет заменять нам развлечения кабачка.
Лейтенант Н. — смелый и добрый человек. У него ясный, четкий и суровый ум офицера; он почти лишен сентиментальности, а в сущности, что бы он сам ни говорил, очень чувствителен, ему скорее присуща сознательная дисциплина, чем беспрекословное подчинение; с ним равно приятно разговаривать, когда он слушает, и молчать, когда он говорит. В тот вечер он продолжал длинную историю, десять раз прерывавшуюся и столько же раз возобновлявшуюся в течение месяца, которая рано или поздно закончится, я надеюсь, искренним признанием.
Вдруг он коснулся моего плеча:
— Не двигайтесь, там что-то подозрительное.
Офицер поднялся, оставил мне свою куртку, взял палку и быстро сделал несколько шагов вперед.
Тут я увидел неожиданно возникшую фигуру человека в белом, несущего на голове предмет, похожий на большой булыжник.
Лейтенант остановился, и почти мгновенно я услышал спокойный окрик:
— Кто здесь?
— Это я, лейтенант, — ответил тоже по-арабски голос, который я сразу узнал.
Через несколько минут лейтенант вернулся:
— Это Тахар, бедняга вообразил, что нашел своего сына, потому что среди человеческих останков подобрал лохмотья и поясной ремень, которые показались ему знакомыми. Он похоронил всех вместе в песке и время от времени возвращается сюда, чтобы проверить, не разрыли ли собаки могилу. Пусть занимается своим делом, а мы пойдем дальше, чтобы не мешать старику.
— Кстати, — неожиданно возобновил разговор лейтенант, — одноглазый, вероятно, помогал укрывать племянника. Он еще более скрытен, чем я думал.
На следующий день я увидел стража вод на обычном месте с песочными часами на коленях и пропущенной между пальцами веревочкой с узелками.
Июль 1853 года
Я полностью изменил свои привычки, и, вероятно, все удивляются, что меня больше не видят ни на улицах, ни у источника. С наступлением дня я проскальзываю в сады с северной или южной стороны в зависимости от направления ветра, который дует все реже. Там под тенью деревьев я в безопасности от назойливых мух и могу спать с полудня до трех часов в тени смоковницы, вытянувшись на пыльной земле, раз трава там не растет.
К сожалению, оазис похож на город: он тесен, уплотнен, разделен на бесконечное множество участков. Каждый садик обнесен высокими стенами, которые не позволяют видеть, что происходит в соседнем владении. Поэтому, оказавшись в одном из этих загончиков, погружаешься в зелень и ничего не видишь вокруг, кроме четырех стен. Все смежные фруктовые садики, над которыми развернули зеленые букеты пятнадцать — восемнадцать тысяч финиковых пальм, иссечены системой причудливых тропинок, образующих лабиринт с одним или двумя выходами, которые надо знать, в противном случае не удастся выйти иначе, чем вновь отыскав вход. Частенько там, где оазис орошается водами Уэд-Мзи, течение ручья совпадает с тропинками-«улочками»; приходится идти по колено в воде или передвигаться на спине человека, как я на спине Ахмеда в тот день, когда он завел меня в этот уголок оазиса. Затопленные «улочки» служат иногда местом для стирки, если их берега не заросли олеандрами, они пробиваются меж камней, словно огромные охапки цветов, которые кто-то окунул в реку. Каждый загон имеет калитку высотой два-три фута, открывающуюся в соседний садик, но загороженную джеридом или просто двумя поперечными жердями, под которыми можно проползти.