ОДИН ГОД В САХЕЛЕ
I
Алжир. Мустафа
Алжир. Мустафа. 27 октября 1852 года
Я покинул Францию два дня назад, написав тебе прощальное письмо из Марселя, и вот уже пишу из Африки. Я прибыл только сегодня, 27 октября, подгоняемый сильным северо-западным ветром, что некогда именовался Зефиром, — милое имя для столь скверного ветра, я полагаю, того самого, который Улиссу не удалось заключить в свои бурдюки и которому Эней[53] принес в жертву белого ягненка. Теперь его называют мистралем. Увы! Такова судьба всех сохранившихся в этих героических местах воспоминаний об одиссеях греков и латинян. Вещи сохраняются, но мифология странствий уже исчезла. Политическая география превратила три тела чудовищного Гериона в три испанских острова. Скорость уничтожила все, вплоть до самих приключений: все стало проще, прямолинейней, утратило сказочность и значительную долю очарования. Наука развенчала поэзию, человек подменил ревнивых богов своей собственной силой, и мы горделиво, но довольно печально странствуем в мире прозы. Только море осталось прежним, самое прекрасное, самое голубое и, возможно, самое коварное из всех морей мира. «Маге saevum», — говорил Саллюстий[54], который отказался от метафор и уже как историк рёк о бурных потоках, несущих его к наместничеству в Новой Африке.
Итак, около сорока шести часов сильнейшей бортовой качки — путь слишком долгий для удовольствия, которое в нем можно найти, и слишком короткий, чтобы привыкнуть к морю, привязаться к нему и разглядеть меняющиеся картины; необычайная скука, неудобство от лежания в колыбели, словно раскачиваемой разгневанной кормилицей; измученные пассажиры на палубе, а вокруг серые волны, серое небо; длинные темные, хотя и звездные ночи, два тусклых, несмотря на жгучее солнце, дня, размытый горизонт. Искаженное пространство из-за низко расположенной точки наблюдения; ни величия, ни красоты; острова, растворяющиеся в тумане, птицы, пролетающие мимо, словно часовые с этих островов, исполняющие возложенную на них обязанность узнать, кто мы такие, — одни, как и мы, зябкие скитальцы, бегут от зимы и опережают нас, сколько позволяет легкость крыльев, другие, не столь многочисленные, летят нам навстречу, с неимоверными усилиями, едва не касаясь воды, устремляются на север; один или два паруса на горизонте, покачивающихся на пенных холмах; завывание ветра в снастях, скрежет колес, рассекающих волны, удвоенной силы удары балансира в недрах корабля — вот, ничего не упустив, описание короткого путешествия, безусловно, одного из наименее героических, когда-либо свершавшихся на просторах этого знаменитого моря.
Тем же утром в девять часов, через сорок два часа после прощания с полуафриканскими берегами Прованса и за три часа до входа в порт, мы увидели землю. Первыми оказываются в поле зрения вершины древнего Атласа, затем Бузареа[55] и, наконец, Алжир — светлый треугольник на фоне зеленых плато. Ровно в полдень в спокойные воды спущен якорь. Жара. Ветер стих, море темно-синего цвета, небо чистое и яркое, воздух напоен неизвестно откуда принесенным запахом росного ладана. Мы вступили в другую климатическую зону, и я узнавал очаровательный город по его аромату. Часом позже я уже ехал по улице Мустафы, и мой старый друг, возчик Слимен, с которым случай свел меня в порту, придержал лошадей у белого квадратного домика без кровли — я был дома.
Первый этап моего путешествия закончен. Я приехал в Алжир, будто в гости к доброму соседу, именно так я воспринял свое переселение. Прошлое лето я провел в Провансе; этот край как бы готовит вас к пребыванию на севере Африки и своими безмятежными водами, изысканным небом и едва ли не столь ярким светом, как на Востоке, разжигает желание отправиться туда. И мне радостно, что сейчас я ступил на истинную землю арабов, находящуюся лишь на другом берегу моря, отделяющего меня от Франции, страны, которую я покинул. В ожидании продолжения путешествия подыскиваю название для этих записок. Может быть, позже мы озаглавим их «Путевым дневником». Сегодня же будем скромными и назовем их просто «Дневником отсутствующего».
Письмо это, друг мой, отправится в дорогу не одно. Одновременно посылаю к тебе гонца — птицу, которую я подобрал в пути и привез сюда как единственного моего скромного спутника, чья близость на борту корабля была мне приятна. Может быть, она забудет, что я спас ее от гибели, и будет лишь помнить, что была моей пленницей. Вчера вечером перед наступлением ночи она влетела в мою каюту через иллюминатор, открытый на короткое время, когда установилась хорошая погода. Она была полумертва от усталости и сама укрылась у меня в ладонях, так ее пугало огромное безбрежное море, где невозможно найти точку опоры. Я накормил ее, как сумел, хлебными крошками (они ей совсем не понравились) и мухами, на которых охотился всю ночь. Это малиновка — самая близкая из всех птиц, самая смиренная, самая привлекательная своей слабостью и склонностью к постоянному месту жительства. Куда направлялась она в это время года? Во Францию? А может, возвращалась оттуда? Вне сомнения, у нее была цель, так же как и у меня. «Знаешь ли ты, — вопрошал я, прежде чем отдать ее на волю судьбы, вернуть ветру, который ее унесет, морю, которому ее доверю, — знаешь ли ты на берегу, где я мог тебя видеть, белую деревушку в том скромном краю, где горькая полынь растет у самой кромки полей, засеянных овсом? Знаешь ли ты безмолвный, часто запертый дом, безлюдную липовую аллею, тропинки под тщедушными деревцами, усыпанные мертвой листвой, где твои сородичи проводят осень и зиму? Если ты знаешь этот край, мой сельский домик, вернись туда хоть на короткий миг, отнеси весточку тем, кто там остался». Я выпустил ее на подоконник, птичка растерялась, я подтолкнул ее, и тут она расправила крылья. Вечерний ветер помог ей вспорхнуть, и я увидел, что она устремилась прямо на север.
Прощай, друг мой, прощай, во всяком случае, на сегодняшний вечер. Начинается мое отсутствие, длительность которого я еще не хочу отмерять, но будь спокоен, я пришел в страну лотофагов[56] не за тем, чтоб вкусить от плода, приносящего забвение родины.
Мустафа, 5 ноября
Все, кто полагает, что я путешествую, пусть остаются в неведении, ты объясни им, что я в Африке — это магическое слово порождает догадки и склоняет к мечтательности любителей открытий. Тебе же я могу смиренно сказать без прикрас: «Мне нравится эта страна, ее мне вполне достаточно, и я сейчас не двинусь дальше Мустафы, то есть не сделаю и двух шагов от песчаного берега, где сошел с корабля.
Я хочу почувствовать себя дома на этой чужой земле, где до сих пор был лишь путником, который останавливался на постоялых дворах, в караван-сараях или в палатке, постоянно менял пристанище или бивуак; я приходил и уходил, позволяя себе лишь мимолетную передышку, словно вечный странник. На сей раз я хочу здесь обжиться. По-моему, это наилучший способ многое узнать, будто присутствовать на спектакле, позволяя картинам сменять одна другую без участия зрителя, ведущего размеренный образ жизни. Так, возможно, пройдет целый год, и я узнаю, как сменяются его времена в этом благословенном климате; правда, говорят, он не подвержен никаким изменениям. Я приобрету здесь привычки, которые еще теснее привяжут меня к этим местам. Я хочу, чтобы мои воспоминания пустили глубокие корни на земле моей второй родины, независимо от того, буду я близко или вдали от нее.
54
Гай Саллюстий Крисп — древнеримский историк и политик (86–35 гт. до н. э.). Несколько лет был наместником Рима в Африке.