Стоит ли накапливать воспоминания, собирать факты, изыскивать новые достопримечательности, путаться в перечнях подробностей, в маршрутах и списках?
Внешний мир подобен словарю, полному повторов и синонимов, а также равноценных слов для выражения единственной мысли. Мысли просты, формы их выражения многообразны; мы должны отобрать и выделить главное. Знаменитые места что редкие языковые обороты — бесполезная роскошь, лишившись которой человеческая речь не понесет утраты. Когда-то я проделал двести лье, чтобы задержаться на месяц, навечно оставшийся в моей памяти, в безымянном, почти неизвестном финиковом оазисе, не отклонившись от избранного пути, хотя в двух часах езды находилась нумидийская гробница Сифакса. В каждой детали можно разглядеть целое. Разве весь Алжир не может быть отражен в небольшом пространстве, обрамленном моим окном? Я не теряю надежды увидеть весь арабский народ в тех арабах, которых встречаю на широкой дороге или полях вокруг моего сада. Здесь я по обыкновению очерчиваю окружность с моим домом в центре, раздвигаю ее границы так, чтобы весь мир был заключен в их пределы, и удаляюсь в глубь своей вселенной. Все сходится в точке моего пребывания, и чудесное само отыскивает меня. Ошибаюсь ли я? Я так не думаю, ведь этот метод, разумен он или нет, приносит покой, обещая безграничные удовольствия, и дает возможность с первого же дня внимательно и спокойно рассматривать все вокруг.
Знай же, что я нахожусь в 35 минутах от Алжира, довольно далеко от города, но и не совсем в чистом поле, и вижу муниципальную башню мэрии на холме между двух кипарисов.
Я живу в прелестном домике. Он расположен, словно обсерватория, между холмами и побережьем, из его окон открывается чудесный вид: слева — Алжир, справа — акватория залива до самого мыса Матифу, серой точки между небом и водой; прямо передо мной — море, весь Сахель и вся Хамма[57], длинная, поросшая лесом терраса, слегка наклоненная к заливу, усеянная турецкими домиками. Между террасой и берегом растянулась лентой узкая равнина — плодородный, влажный, болотистый край. Кругом луга, фруктовые сады, поля, фермы, загородные дома с плоскими крышами и белеными стенками, казармы, превратившиеся в фермы и сдающиеся в аренду, старые форты, преобразованные в деревушки, и все расчерчено дорогами, размечено редкими рощами, изрезано серебряным шитьем бесчисленных оград из кактусов и опунций. Там, где прибрежная полоса Сахеля истончается, ближе к устью Харраша, видны сверкающие в лучах солнца белые строения Мэзон-Каррэ[58]. Еще ближе к мысу у самой воды мерцают искорки — это мальтийская деревушка, названная Водным фортом. Несмотря на свирепствующую здесь лихорадку, она процветает в нескольких шагах от места, где высадился флот Карла V и погибли его армии. За Мэзон-Каррэ угадывается пустынное пространство, открывается лазурный простор постоянно вибрирующего воздуха — преддверие равнины Митиджа. И, наконец, замыкает восхитительную картину, раскинувшуюся на сорок лье, суровый рисунок кружевной цепи вечно голубых Кабильских гор.
Алжир виден с другой стороны, на западе; он спускается крутыми уступами по склону высокого холма. Что за город, любезный друг! Как точно назвали его арабы — Аль-Бейда, что значит белый! По правде говоря, он обесчещен и обезображен французами. Гордая цепь турецких укреплений — раскаленная и потемневшая древняя крепостная стена — разрушена во многих местах и уже не заключает весь город в своих пределах; верхний город лишился минаретов и едва ли сохранил несколько кровель. Военные и торговые корабли всех народов Европы и мира прибывают в этот порт и бросают якоря у подножия большой мечети; Бордж-эль-Фанар, украшенный в знак присоединения трехцветным флагом, больше никого не устрашает. Ну и пусть, Алжир все равно остался истинной столицей — королевой всего Магриба. И по-прежнему его украшает Касба, увенчанная кипарисом, — последнее, что осталось от внутренних садов дея Хусейна; чахлый кипарис, темной иглой устремленный в небо, издали все же напоминает султан на тюрбане. Невзирая ни на что, Алжир остался, и, я надеюсь, надолго, прежним Аль-Бейда, т. е. самым белым городом Востока. Каждое утро, когда восходит Солнце со стороны Мекки и заливает своими лучами город, он вспыхивает и расцвечивается ярко-красными оттенками, кажется, будто после бессонной ночи оживает гигантский блок белого с розовыми прожилками мрамора.
Город прикрывают с флангов два форта: форт Баб-Азун, не сумевший его защитить, и форт Императора (Бордж-Мулай-Хасан), позволивший врагу овладеть им. Дальше раскинулись пригороды, которые, к счастью, мне не видны. Здания Морского ведомства образуют архитектурный ансамбль, оживленный яркими красками, и отражаются в нежно-голубых водах; признаюсь, я не упускаю ни одной достойной внимания детали изысканного силуэта. Как видишь, этой картине не занимать ни пространства, ни воздуха, ни света. Солнце разгуливает вокруг моей кельи, никогда не проникая внутрь: в моей обители всегда царит тень. Прямо передо мной неподвижное небо и голубой морской простор. Синий полусвет, льющийся с неба, равномерно растекается по белым стенам, по лепным украшениям и по полу, выстланному фаянсовыми плитами в цветочек. Не существует более укромного и в то же время более открытого места, наполненного звуками и одновременно столь мирного. Есть в этом убежище, равно располагающем к отдыху и к работе, какой-то бесстрастный покой и глубоко чарующая меня неспешность.
Я, можно сказать, владею двумя садами. Один из них, маленький, засажен розовыми кустами, апельсиновыми деревьями, карликовыми пальмами и другими деревьями; листва обеспечит мне тень на всю зиму и заставит, хотя бы из чувства благодарности, выучить их названия. В глубине сада находится конюшня. Целый выводок белых и сизых голубей устроился на конуре сторожевого пса. Вряд ли возможно чувствовать себя в большей мере хозяином. Второй мой сад, собственно говоря, лишь цветочная клумба, врезавшаяся клином в луг, чуть обновил свою зелень благодаря недавним дождям; на нем цветет дикая мальва. Весь день здесь пасется стадо коров, более тощих, чем животные Карела и Бергема. Они ощипывают траву, едва она успевает прорасти, и вылизывают бесплодную землю. Вид этих низкорослых животных с выступающими ребрами навевает воспоминания о тихих уголках Франции, и это в моем нынешнем состоянии духа скорее приятно. Порой на лугу рядом со стадом рогатых собратьев пасутся два-три черно-бурых запаршивевших верблюда в сопровождении странного длинношерстного ослика. Ослик ложится и засыпает. Горбатые животные, подобно дервишам, проводят долгие часы в философских раздумьях. Пастух — красивый молодой араб в белом одеянии, его шешия сверкает среди кактусов, будто экзотический пурпурный цветок.
Окна моей спальни выходят на юг. Отсюда открывается вид на холмы, первая складка которых начинается уже в пятидесяти метрах от моей ограды. Склон сплошь порос деревьями; их листва окрашивает его но все более густой зеленый цвет по мере того, как год катится к концу. Кое-где виднеются несколько белесых стволов старых, позолоченных осенью, словно усыпанных цехинами, осин. Лишь миндаль уже потерял листву.
Небольшие домики в арабском стиле — во всей его завершенности и лилейной белизне — построены а этом раю давно умершими сластолюбцами. Очень мало окон, причудливые комнаты, спальни, о расположении которых можно лишь догадываться, круговые диваны и двери с решетчатыми створками — все это располагает к мечтаниям. Рассвет заливает таинственные сооружения прохладой и яркими отблесками. Воркование голубей на моем птичьем дворе придает музыкальное оформление приятной картине; временами белая чета с шумом пролетает перед окном, а ее тень добегает до самой кровати.
Почти каждый день на ипподроме проходят кавалерийские учения. Ипподром — большая утрамбованная площадка, окаймленная зарослями алоэ и оливковых деревьев, — начинается у моего цветника и заканчивается на берегу моря. С восхода солнца и до девяти часов можно видеть лишь редких арабских погонщиков верблюдов, которые срезают путь, избегая оживленной алжирской дороги, мавританские похоронные процессии, тянущиеся на кладбище Сид Абд аль-Кадир, и кавалерийские учения. Часто я пробуждаюсь от ружейной пальбы, слышу стук копыт пущенных в галоп лошадей, звон сабель о стремена и четкие и громкие, словно звуки горна, голоса, подающие команды. Кавалеристы проходят подготовку повзводно, пускают лошадей то шагом, то рысью, иногда в карьер. Цепи стрелков развертываются на опушке. Начищенное до блеска оружие и медные каски сверкают на солнце. Ствол слегка вздрагивает, из него вырывается струйка белого дыма, и до меня долетает едкий запах пороха. Тем временем свободные от занятий офицеры гарцуют чуть в отдалении, отрабатывая мастерство красавцев-скакунов, еще более грациозных под узкими седлами и в сбруе, словно сотканной из тонких нитей.
57
Хамма — во времена Э. Фромантена селение в окрестностях Алжира. Ныне — его район. —