Ежедневное зрелище, свидетелем которого я оказался вопреки моим планам, вошло уже в привычку. Я не люблю войну, но малейший звук, напоминающий о ней, приводит меня в трепет. Требовательный и суровый голос рожка заставляет учащенно биться сердце, и в этой видимости сражения, в блеске оружия, в движении лошадей есть нечто воинственное и увлекательное, что чудным образом вписывается в бодрые и радостные картины африканского утра.
Впрочем, не стоит даже напоминать тебе, что все чарует меня в этой стране. Чудесное время года; удивительная прелесть небес украсила бы даже страну, лишенную благодати. Лето продолжается, хотя стоит ноябрь. Ночная влага освежает землю в ожидании дождя, которого ничто не предвещает. Год завершится без грусти; зима наступит незаметно, не дав испугаться ее приближения. Почему жизнь человеческая не угасает, как осень в Африке, под ясным небом при теплых ветрах, без немощи и предчувствий?
8 ноября
Я живу в необычном соседстве, которое поможет тебе представить, как организована нарождающаяся колония. Среди окружающих меня домов не найдешь и двух похожих, чьи хозяева принадлежали бы одной расе. Здесь говорят почти на всех языках, и можно увидеть почти все ступени благополучия от богатства до нищеты. Промысел местных жителей непонятен, привычки подозрительны, само существование таинственно.
Но из всех причудливых жилищ самый странный, без сомнения, ужасающе грязный зловещего вида разоренный дом, расположенный в нескольких шагах от моего. Он заселен легионом домашних птиц: кур, голубей, цесарок и даже гусей. По утрам пернатая орда разом вылетает из всех щелей, дверей и окон. На закате дня все возвращаются в свое убежище, и солнце еще не успеет закатиться, как последняя курица уже на своем насесте. Порой, однако, на пороге дома появляется мужчина, свистом созывает разбежавшихся птиц и веером разбрасывает пригоршни зерна. У него голубые глаза, светлые волосы, и, несмотря на загар, видно, что он европеец. На нем надета лишь простая рубашка и каскетка без полей, он курит, глубоко затягиваясь, немецкую трубку. Мой слуга знает только имя этого человека; он говорит, что тот поляк и многие годы живет в этом птичнике.
Каждый день в один и тот же час я вижу, как поляк возвращается в сопровождении незнакомых, плохо одетых людей, чуть слышно переговаривающихся. Мягкий вшах мавританского табака смешивается с крепкими испарениями лачуги. В ней никогда не разводится огонь, не зажигается свет, там лишь курят и беседуют. Вечер проходит в приглушенных разговорах, а потом из дома больше не доносится ни звука. Только глубокой ночью, с полуночи до зари, над жалкой хибарой, местом встреч изгнанников, поют петухи. Если у них нет другого жилища на чужой земле, то они достойны жалости. Я спрашиваю себя, какая жестокая судьба отдала всех этих птиц под присмотр людей, которые сами, вероятно, обедают не каждый день.
Мустафа, 10 ноября
Алжир делится на два города: французский или, точнее, европейский, расположенный в нижних кварталах и протянувшийся в наши дни до пригорода Ага, и арабский, который не выходит за пределы турецкой стены и теснится, как и раньше, вокруг Касбы, где зуавы пришли на смену янычарам.
Франция присвоила себе ту часть укреплений, которая была ей необходима, т. е. все, что имело отношение к Морскому ведомству или возвышалось над портом, все достаточно плоские с удобными подступами участки земли. Французы захватили цитадель Дженина и стерли ее с лица земли. Они превратили бывший дворец паши в жилище для своих губернаторов, разрушили каторжную тюрьму, отремонтировали форты, перестроили мол, расширили порт; улочки Баб-Азун и Баб-эль-Уэд превратили в улицу Риволи, следуя парижским образцам, произвели раздел мечетей; одни отошли Корану, другие — Евангелию. Всю гражданскую и религиозную администрацию, судебное ведомство и высшее духовенство они оставили у себя в руках под неусыпным оком; гарантируя каждому свободу морали и вероисповедания, они желали, чтобы суды и духовное ведомство стали общими, и для выражения главной идеи своей политики, ввели незначительное новшество, разрешив католическим священникам носить длинную бороду, как у раввинов и улемов. Они разделили пополам только лестницы, соединяющие нижний город с верхним, сохранили базары посреди новых торговых улиц, стремясь перемешать промыслы и сделать наглядной для всех возможность совместного труда. В качестве центров слияния двух рас создавались площади; ворота Баб-Азун, на которых рядом с головами вывешивались обезглавленные тела, были разрушены; укрепления лежали в руинах; мыльный рынок, где собирались нищие, стал театральной площадью; театральными подмостками служила терраса, в которую французские инженеры превратили огромный склон крутого гласиса[59] турецкого укрепления.
Город уже не вписывался в старые границы, но его перестройка шла только с восточной стороны, так как с запада и севера мешало море. Огромные пригороды соединяют Алжир с Ботаническим садом. Наконец, ворота (Баб-эль-Джедид), те самые, через которые в 1830 году вошла армия, перенесены на несколько сотен метров и называются теперь воротами д’Исли, тут же установлена статуя маршала-агронома[60] как незыблемый символ победы и власти.
Таков французский город. Другой же предан забвению. Не имея возможности уничтожить население, мы оставили ему лишь самое убогое жилье — бельведер пиратов. Число жителей, все еще инстинктивно жмущихся к бесполезному палладиуму и безутешно созерцающих море, больше им не принадлежащее, уменьшается само по себе. Между двумя столь различными городами нет иных барьеров, кроме расового недоверия и антипатии, — чего вполне достаточно для их разъединения. Они соприкасаются, находятся в самом близком соседстве, не сливаясь, и обмениваются лишь худшим своим достоянием: грязью ручьев и пороков. В нижнем городе алжирцы у нас в гостях, в верхнем же мы пока еще у них. Внизу говорят на всех европейских языках, наверху — лишь на необщительном языке Востока. Из одного города в другой кочует международное и варварское наречие, названное сабир[61], «понимать» которое само по себе символично. Но понимаем ли мы друг друга? Поймем ли когда-нибудь? Не думаю. В морали, как в химии, существуют невозможные соединения, и вся вековая политика не в силах заменить человеческую неприязнь любовью. Создана видимость мира, но какой ценой она достигнута! Долго ли это продлится? К чему приведет? Эти вопросы обсуждаются в Алжире, как и в других краях, повсюду, где Запад делит хоть пядь земли с Востоком, где соперничество свело лицом к лицу Север с и щечным противником — Югом. Мы не можем помешать враждующим сыновьям Иокасты сражаться между собой, ненавидеть и убивать друг друга. Они дрались уже в чреве матери, и пламя костра, на который они взойдут, разделится надвое антипатией, способной сохраниться даже на пепелище.
В основном арабам — во всяком случае нашим соседям, тем, кого мы называем своими, — надо немного; к несчастью, даже этого мы не можем им дать. Они требуют спокойствия и сохранности своего убежища, где бы оно ни находилось, каким бы малым ни было, в городе или деревне, даже на условиях оплаты за наем, как велось, худо-бедно, на протяжении трех веков под властью турок, которые были хозяевами не лучше нас. Они не желают, чтобы их стесняли, затирали, выслеживали, хотят жить по своему усмотрению, вести себя в соответствии со своими фантазиями, поступать по обычаю отцов, владеть землей, не подлежащей описи, строить улицы, которые не станут выравнивать, путешествовать, чтобы никто не наблюдал за их перемещениями, рождаться без занесения в регистрационные списки, расти, не зная вакцин, и умирать без излишних формальностей. В возмещение ущерба, нанесенного цивилизацией, они отстаивают право не прикрывать тело, оставаться бедняками, попрошайничать у дверей, спать под открытым небом, покидать рынки, не возделывать полей, презирать землю, которой их лишили, и бежать с нее, поскольку она не смогла их защитить. Тот, кто что-то имеет, прячет и копит деньги; тот, у кого ничего нет, — укрывается в своей нищете, и, возможно, самым близким сердцу араба утраченным правом является право на смирение и независимость бедности.
60
«Маршал-агроном» — имеется в виду маршал Тома-Робер Бюжо де ля Пиконнери (1784–1849), генерал-губернатор Алжира в 1840–1847 гг., автор проектов «военной колонизации» Алжира, т. е. раздачи отобранных у алжирцев земель солдатам французской армии в награду за участие в боях. —
61
«Сабир» (исп.