Ты знаешь, к чему сводится общественная жизнь араба? К тому, что я называю промышленностью и торговлей. Перечень очень прост: вышивальщики по ткани, сапожники, торговцы известью, третьеразрядные ювелиры, торговцы семенами, торгующие одновременно пряностями и табаком; зеленщики, выставляющие в зависимости от времени года апельсины или арбузы, бананы или артишоки; молочных мало, зато множество цирюлен, обычных хлебных лавок и кофеен. Этот неполный перечень дает, во всяком случае, точное представление о местных потребностях; он лучше, чем любой многословный труд, определяет материальные причины беспримерного спокойствия, в котором местный люд черпает удовольствие. А это и есть единственный занимающий меня предмет.
Частная жизнь, как повсюду на Востоке, оберегается неприступными стенами. Частные дома ничем не отличаются от торговых лавок — те же внешняя сдержанность и нерадение. Двери открываются лишь наполовину и захлопываются под собственной тяжестью. Все затенено в этих необычных сооружениях — чудесных сообщниках скрытности хозяина; окна зарешечены, и приняты все меры предосторожности против нескромности посторонних, равно как любопытства обитателей дома. За безмолвными оградами, за массивными дверьми, похожими на ворота цитадели, за окнами, закованными в железо, находится то, что нам неведомо, сокрыты два великих таинства этой страны — движимое имущество и женщины. О них мы почти ничего не знаем. Деньги едва вступают в обращение, женщины редко покидают жилище. Деньги извлекаются на свет лишь для того, чтобы перейти от одного араба к другому, покрыть мелкие расходы или обратиться в драгоценности. Женщины выходят из дому, скрывая лица, а обычным местом их встреч являются бани, где никто не вправе их беспокоить. Легкие муслиновые занавески на окнах, приподнявшиеся при порыве ветра, ухоженные цветы в фаянсовых горшках причудливой формы — вот почти все видимые приметы гинекея[62], будоражащие наше воображение. Из уединенных уголков доносится даже и не шум, а скорее шелест, который легко принять за вздохи. Порой из-за закрытых дверей и окон или с террасы доносятся неясные голоса, кажется, что звуки парят над улицей, словно пение невидимой птицы; слышатся жалобные причитания ребенка на своеобразном языке, непонятном постороннему слуху и похожем на бормотание сквозь слезы. Иногда звучит дарбука, тягуче отмеряющая такт неслышимой песни, которая приглушенным рефреном сопровождает мелодию грезы одной из затворниц. Единственное утешение в неволе — мечты о недоступной и непонятной свободе.
Арабская пословица гласит: «Женщина, видевшая гостя, не желает знать своего мужа». Арабы пользуются книгой мудрости, регламентирующей супружеские отношения. Итак, приятен ли, нет ли для своих обитателей, беден ли, богат ли дом араба — это тюрьма с крепким засовом, запертая, как несгораемый шкаф. Один лишь скупой хозяин обладает ключом: никто не может сказать, чем он владеет, в каком количестве, какова ценность его достояния.
Евреи и негры более терпимы, чем арабы; они позволяют своим женщинам появляться вне дома с открытым лицом. Еврейки красивы, в отличие от мавританок их можно встретить повсюду: у источников, на пороге домов, у торговых лавок или пекарен в час, когда из печи извлекают лепешки. Тогда они расходятся с наполненными кувшинами, с подносами с хлебом, шаркая сандалиями без задника, надетыми на босые ноги, их высокие фигуры затянуты в темные шелка, и все, словно вдовы, с черной повязкой на заплетенных в косы волосах. Они выступают, подставив лицо ветру; само присутствие красавиц в облегающих платьях, с открытыми лицами, с прекрасными глазами, привыкшими к смелым взглядам, кажется чем-то неуместным в задернутом вуалью мире. Они высокого роста и хорошо сложены, у них плавная поступь, правильные, возможно, чуть увядшие черты лица, крупные красные руки, которые, впрочем, довольно чисты, зато грязные пятки; многочисленные поклонники должны простить эту слабость еврейкам из простонародья: хорошо еще, что их нечистоплотность проявляется лишь в неухоженности пяток, как человеческая природа — в уязвимости ахиллесовой пяты. Изящных матрон сопровождают плохо обихоженные девочки в нелепых пышных нарядах, которых можно принять за младших сестер. В отличие от детей мавров светлая кожа еврейских детей не бледнеет под воздействием жары, щеки легко заливает пунцовый румянец; лицо же обычно обрамлено копной рыжих волос; румянец в сочетании с волосами, напоминающими дикий кустарник, производит необыкновенный эффект, особенно когда солнце воспламеняет щеки и волосы.
Негритянки, как и негры, заслуживают отдельного описания. Они проворно по-мужски меряют улицы, никогда не сгибаясь под ношей; вышагивают с уверенностью, свойственной людям с размеренной походкой, свободным в движениях, чье сердце не ведает печали. Большая грудь, вытянутый торс, необъятные бедра: природа предназначила их для исполнения двух функций — кормилицы и вьючного животного. «Ослица днем, женщина ночью», — гласит местная пословица, столь же правомерная по отношению к негритянкам, как и к арабским женщинам. Особенность осанки негритянок — не поддающаяся описанию раскачивающаяся походка, еще более подчеркивающая обилие форм, когда хаик в белую клеточку развевается, словно свадебная вуаль, вокруг крупного нескромного тела.
Арабский город демонстрирует нам общественные нравы, быт, обычаи прошлого. Алжир почти не изменился со времен турецкого владычества, только как-то сжался, обеднел, сохранив лишь видимость общественной жизни. Когда вступаешь в город, не задерживаясь в предместьях, проникаешь в его пределы, как обычно поступаю я, через пролом в средней части стены, минуя бойкие кварталы, и среди причудливого настоящего забываешь об истории и руинах, а обращаешь внимание лишь на то, что еще уцелело, то можно на несколько часов сохранить иллюзию, которой мне вполне достаточно. Даже если бы выжил всего один араб, то по нему можно было бы воспроизвести физический и моральный облик народа, а если бы от Алжира осталась лишь одна улица, своеобразная даже для Востока, можно было бы в точности восстановить город времен Омара и дея Хусейна. Сложнее вернуть к жизни политический облик Алжира. Это турецкий призрак, исчезнувший вместе с завоевателями, существование которого, хотя и слишком реальное, казалось невероятным даже под властью самих турок.
Сегодня я совершил обычный и почти ежедневный поход в Старый Алжир. Во время подобных прогулок меня не занимают ни история, ни археология. Я чувствую себя наивным зрителем, направляющимся на спектакль. Меня не волнует, что пьеса устарела, лишь бы у меня был интерес к ней, и пусть мне одному она кажется новой. Впрочем, мне нетрудно угодить в отношении новизны. Для меня ново то, чего не приходилось видеть собственными глазами, и если я со своей наивностью говорю об этом как об открытии, то потому, что — прав я или нет — полагаю: в сфере искусства не приходится опасаться повторов. Все старо и все ново; вещи меняются и зависимости от точки зрения, лишь законы прекрасного незыблемы и абсолютны. К нашему счастью, искусство не исчерпывает волнующих тем; оно преобразует все, к чему прикасается, дает больше, чем отбирает, и скорее питает, чем истощает неиссякаемый источник идей. В тот день, когда рождается произведение искусства, будь оно даже совершенно, каждый может с уверенностью сказать, что никого не повторяет, что тему можно интерпретировать; это обстоятельство бодрит и будоражит человеческий разум. Вопросы искусства сходны с вопросами в любой иной области: сколько старых как мир истин и через тысячу лет останется без ответа, если нам не поможет бог.