Но вернемся к предпринятой мной сегодня прогулке; я покинул дом, с которым ты едва знаком, и последовал по плохо тебе известной дороге по обычаю этой сараны в коляске — способ менее удобный, чем пешая прогулка, но более быстрый и веселый, особенно когда путешествуешь в компании. Алжирская коляска — эго обычная повозка, приспособленная для южных районов; она уберегает вас от палящих лучей, как солнечный зонтик, и обмахивает трепещущимися от ветра занавесками. Многочисленные двуколки без рессор, особенно в пригороде, где я живу, носятся с ужасной скоростью и, что самое невероятное, не переворачиваются. В небольшой омнибус — широкий короб на шатких колесах — впряжены изнуренные, прерывисто дышащие, тщедушные клячи, заросшие с ног до головы, но худобой и резвым аллюром напоминающие ласточек. Их называют корриколо. Трудно подобрать более точное имя, ведь они несутся галопом, взметая толстый слой пыли, летят, словно мифологические колесницы в облаке, с особым небесным звоном бубенцов, хлопающими окнами и пощелкиванием хлыста. Кажется, будто каждая повозка летит со срочным посланием. Кем бы ни был кучер — провансальцем, испанцем или мавританцем, — скорость все та же; меняются лишь приемы, позволяющие ее развить. Провансалец погоняет лошадей проклятиями, испанец изводит их ударами узкого ремня, мавританец пугает ужасающими гортанными криками. Эта работа, выполняемая с воодушевлением независимо от приносимого ею дохода, безусловно создает всем возницам без исключения хорошее настроение.
«Газелью» — повозкой, окрашенной в светло-желтый цвет, правит сам Слимен; Слимен — молодой мавр, приобщающийся к цивилизации. Он говорит по-французски, нахально рассматривает иностранок и останавливается у каждого заведения выпить вина. Он свежевыбрит, бодр, весел, с головы до ног одет в цвета зари: белые короткие штаны, жемчужно-серая куртка, розовый шарфик и заколотый у уха цветок граната, как у женщин на балу. Одной рукой он управляет экипажем, другой держит дымящуюся сигарету, и каждый раз, когда он открывает рот, чтобы поторопить животных, с его губ срывается благовонное облачко. Справа от меня сидит мавр с учтивым лицом, который возвращается из своего сада с луком и апельсинами, наваленными вперемешку в соломенную корзину. Напротив покачивается в такт тряске негр — каменщик, забрызганный жидкой известью; он улыбается веселым мыслям, кстати и некстати приходящим ему на ум. В глубине повозки щебечут три мавританки с легкомысленным выражением лиц под белыми масками; от них исходит запах мускуса и кондитерских изделий, а их хаики развеваются за окном, как легкие флаги.
Упряжка, возчик, попутчики, прекрасная погода, яркое солнце, утренний ветер, врывающийся через дверцы, веселье и опьянение скоростью, водоворот света, раскаленной пыли и шума — все позволяло думать, что меня увлекают к самому живому и радостному городу на земле. Дорога абсолютно лишена тени, а все вокруг припудрено белым налетом. На обочинах растут безжизненные и бесцветные алоэ и более бледные, чем ивы, оливковые деревья; сама же дорога исчезает на горизонте в белесом тумане. Повсюду, где заметно шевеление на бесконечной колее, покрытой пылью, еще более измельченной шестимесячной засухой, поднимаются облачка, и, едва ветерок пробегает над землей, отяжелевшие головы старых арабов исчезают в дымке. Иногда дорога подходит к морю; чуть поодаль от поля, где проходят маневры, до Алжира раскинулся пригород Ага, с ресторанчиками, постоялыми дворами и распивочными, словно желая шокировать строгий город, где не пьют ничего, кроме воды; он образует нечто вроде святотатственного проспекта, где не прекращается празднество, посвященное урожаю виноградника; далее идут пустоши, где целый день стоят лагерем батальоны погонщиков ослов, пришедшие не из самых богатых племен; и, наконец, унылый пейзаж, истощенный солнцем, прокаленный даже в разгар зимы, походящий на огромный очаг, от которого остался только пепел. В глубине его укрылся небольшой фонтан белой кладки. В любую погоду на голом холмике у дороги сидят на корточках негритянки, торгующие лепешками, и молча ожидают несбыточной удачи, вдруг какой-нибудь погонщик ослов» а хочет перекусить. Справа — среди зарослей алоэ, напоминающих связки сломанных сабель, — возвышается старый турецкий форт, служащий сегодня военной каторжной тюрьмой и смотрящий на море амбразурами, ощетинившимися стволами. Кое-где просматривается море нежного лазурного цвета с переливами широких перламутровых полос. В нем купаются лошади с развевающимися по ветру хвостами, задранными мордами, пышными гривами, ухоженными, как волосы женщин. Они входят в воду по брюхо, прогибаясь под тяжестью конюхов. На горизонте вырисовываются белые треугольники мальтийских парусов, похожих на раскрытые ножницы крыльев чайки, увлеченной рыбной ловлей.
Чуть дальше начинается второй пригород, или, вернее, современный Алжир, — широкая прямая улица с семиэтажными домами, напоминающая улицу Батиньоль. Одинокая пальма выжила в этом уголке, ты ее видел; она по-прежнему на месте, ее ствол замурован в гипсовый блок, который обезобразил дерево, но не мешает ему гибнуть. Широкий веер кроны больше не зеленеет, черный дым кружится вихрем у бесплодной вершины, по которой пробегает судорога от холодного дождя, приносимого суровыми зимами; пальма, как и посадивший ее народ, угрюма, но еще влачит свое существование, а может быть, и переживет своего садовника.
Движение оживляется и предваряет встречу с городом. Вот и арабская канцелярия, старый турецкий дом, совершенно белый и необычайно живописный; вокруг него постоянно толкутся всадники, гонцы с ягдташами, закрепленными крест-накрест, привратники, вооруженные палками, спаги в красных ливреях. Напротив — мясная лавка с тощими животными, привязанными за рога к кольцам вдоль стены. Дверь открыта, и слышен рев агонизирующих животных. Душегубы со свирепыми лицами, держа в зубах нож, хватают трепещущих барашков и уносят их с безжалостностью Медеи. Это мзабиты, ведь именно пустыня поставляет лучших баранов и лучших мясников. Работники бойни черны, хотя и не негры, их темная кожа приобрела фиолетовый оттенок от постоянного кровавого омовения; впечатление такое, что они вымазаны забродившим винным осадком, а не кровью.
Улица, описание которой почти неподвластно перу, запружена до такой степени, что ничего не успеваешь разглядеть: прогуливающиеся пешеходы, верховые, военные повозки с фуражом, фургоны с боеприпасами под охраной, нищие. Спокойную толпу составляют арабы, беспокойную, шумливую — европейцы. То здесь, то там взбрыкивает испуганный суматохой верблюд. Процессии женщин потянулись к морю, резвятся легионы детей всех рас; как и повсюду, ребятишки стремятся нырнуть в самую сутолоку. Перекресток один за другим проходит вереница маленьких осликов, ни на шаг не отстающих друг от друга. Они перевозят песок, одни доставляют в город полные корзины, другие, уже с пустыми корзинами, семенят к песчаному карьеру. Погонщики в основном из племени бискри; на них надеты фетровые ермолки, просторные куртки и кожаные фартуки или блузы грузчиков. Этот народ легко узнать, его привычки неизменны. У погонщиков ослов существует свой окрик — гортанное, причудливое, резкое гиканье, имитирующее крик диких животных, который они издают все сразу, чтобы подстегнуть покорный и мерный шаг осликов. Погонщики идут за нагруженными ослами, переходя на рысь вслед за животными, но на обратном пути усаживаются верхом и безжалостно погоняют маленьких тружеников величиной с крупного барана. Оседлав ослика, они втыкают палку в незаживающую рану на теле животного, которую беспрерывно бередят, чтобы сделать более чувствительной, и восседают гордо и прямо, словно на чистокровном скакуне, сжимая ногами удлиненный натруженный хребет. Седоку достаточно опустить ступни на землю или оторвать их от нее, чтобы оказаться пешим или верховым. Они отдыхают, расплющивая своей тяжестью маленькое выносливое животное. Отрывистый окрик служит сигналом, и вся ватага устремляется вперед, прижав уши к спине, торопливо постукивая копытами, словно бегущее стадо баранов.