Он был самый старый и по возрасту, и по продолжительности нашего знакомства; его звали Си Брахим-эт-Тунси. Это был мавр из старого тунисского рода, вышивальщик по общественному занятию, живший в уединении, как патриарх, ему не хватало разве что детей. Наша первая встреча, состоявшаяся — увы! — много лет назад, уже обрела для меня очарование иной эпохи; вот почему, рассказывая тебе об этом славном человеке, которого сейчас уже нет в живых, я грущу вдвойне. Знакомство произошло среди ночи, вскоре после того, как я сошел на берег. Я заблудился в верхнем квартале, еще менее освещенном, чем сегодня, иначе говоря, всегда погруженном во тьму, исключая лунные ночи. Все было закрыто; меня окружали тишина и темень. Только слабый лучик, пробивавшийся из еще открытой мастерской, вел меня по пустынной улице; не спал лишь бледный старец с белыми кистями рук, вышивавший золотой нитью арабский кошелек, его голова была обернута муслиновой тканью, а белая борода придавала ему почтенный вид. Лампа освещала его работу; ночное бдение отшельника оживлял крошечный, ослепительно белый цветок, напоминающий лилию, стоявший в вазе с высоким горлышком.
Услышав шаги, он приветствовал меня, предложил присесть вежливым жестом, угостил трубкой и снова погрузился в работу с безмятежностью человека, примиренного духом с людьми и собственной совестью. Было одиннадцать часов. Город спал, и я слышал доносящийся из глубины порта рокот моря, вздымавшегося со спокойным постоянством, словно грудь ровно дышащего человека. Картина казалась такой простой и насыщенной, наполненной мужественным спокойствием и безупречной гармонией, достойной избежать забвения и запечатлеться в памяти.
Когда я стал прощаться, вышивальщик взял цветок, стряхнул воду со стебля и подарил его мне. Цветок был мне неизвестен, и я никогда не видел таких с тех пор. Я не решаюсь записать его название, не будучи уверен в точности орфографии. Мне послышалось, он назвал его miskromi. Реальное или вымышленное, название мне понравилось, и с тех пор я даже не помышлял проверить, существует ли оно в арабском языке. Сейчас мастерскую Си Брахима занимает резчик, изготовляющий из слоновой кости мундштуки для трубок.
Зато Си Хадж-Абдаллах жив и полон сил; всегда на живописном перекрестке, в глубине лавочки, разнообразием товаров не уступающей базару. Может быть, он чуть похудел, из-за чего кожа на его щеках обвисла, но по-прежнему мил и любезен. Он одет с тщанием человека, рожденного в достатке, полон добродушия, как подобает счастливому человеку. Я застаю его за излюбленным занятием; он толчет перец в осколке английской бомбы. Исторический обломок, уцелевший со времен бомбардировки Алжира лордом Эксмутом[64], воскрешает памятную дату в жизни лукавого старика, яркого представителя алжирской мелкой буржуазии.
Наман выкуривает чуть больше гашиша, чем прежде. Убийственная привычка пробуждает в нем созерцательность по мере угасания сознания. Он страшно бледен, а худоба уже не удивляет, поскольку знаешь, что он питается одним дымом. Вполне возможно, что я стану свидетелем его кончины, если же он протянет до моего отъезда, то наверняка распрощаюсь с ним навеки. Он тихо перекочует из одного мира в другой в разгар дурманного видения, которое, я надеюсь, не будет потревожено агонией. Из всех жизненных благ ему доступен только сон, если ему вообще удается сомкнуть глаза, что весьма маловероятно. Он уже во власти смерти. Разум пребывает в состоянии незыблемого покоя, а душа так легка, что оборвались почти все ее земные связи. Словом, наш мудрец побратался со смертью, не порвав окончательно с жизнью.
Он узнал меня, возможно приняв за постоянного гостя дурманных видений. Заулыбался без тени удивления, как при встрече со старым знакомым, которого видел накануне. И все же спросил, откуда я прибыл. Я ответил:
— Из Франции.
— Значит, ты любишь путешествовать?
— Очень.
— Я тоже. Жизнь дана, чтобы что-то узнать, — добавил он, — но путешествия гораздо лучше.
Он по-прежнему лежал на скамье в глубине кофейни, где мы расстались когда-то, и курил ту же маленькую трубку с истончившимся мундштуком в серебряном футлярчике. Борода его поредела, лицо — как у умирающего ребенка. Некоторые курильщики определяют расстояния по времени горения сигары. Легко рассчитать, начиная отсчет с сегодняшнего дня, сколько трубок отделяют Намана от кладбища Сид Абд аль-Кадира.
15 ноября
Вот история, которая приключилась со мной в гостях у Сид Абдаллаха. Я посвящаю целое письмо этому незначительному происшествию, потому что оно выходит за рамки моих обыденных мыслей и рассказов. Речь идет о встрече с арабской женщиной, и непритязательное развлечение — не более чем впечатление от музыкального звучания ее голоса.
Сид Абдаллах показывал мне семейные бумаги. Он извлек их из расписного сундучка с медным замком, все содержимое которого составляли кроме бумаг старинные часы и несколько дорогих безделушек. Листы пергамента были испещрены изысканной вязью, украшены крупными восковыми печатями и голубыми с золотом арабесками. Наш друг приобщал меня к своей родословной, восходившей к марабутам[65]. Он уже давно открыл мне свое благородное происхождение, но впервые предъявлял официальные доказательства. Стремился ли он тем самым возвыситься в моих глазах и заслужить большее уважение? Желал ли он заручиться почтительным отношением, которое, впрочем, уже гарантировали его возраст и безупречное достоинство манер — свидетельства, по-моему, гораздо более убедительные, чем любые верительные грамоты? Мне было трудно уверовать в мещанское тщеславие человека, до сих пор казавшегося мне свободным от низменной мелочности. Но в поведении арабов все имеет значение, и любое признание здесь становится необычным фактом, о котором стоит задуматься.
С галереи соседней мечети раздался призыв к послеполуденной молитве. Из верхних кварталов стали спускаться женщины, направляясь в бани. Их сопровождали негритянки с внушительными свертками на головах. Неожиданно у лавочки остановилась женщина, ее не провожали ни слуги, ни дети. Удивительно нежным голосом, чуть приглушенным муслиновой вуалью, скрывавшей лицо, она произнесла selam, слова приветствия. Абдаллах почувствовал ее присутствие, но даже не поднял головы, а услышав приветствие, ответил сурово, продолжая перелистывать бумаги.
— Как твое здоровье? — проворковала женщина чуть более твердым голосом.
— Хорошо, — отрывисто ответил Абдаллах, словно хотел сказать: иди своей дорогой.
Но один-два быстрых вопроса все-таки заставили его оторваться от чтения; он потянулся к сундучку, медленно сложил драгоценные листки и поднял на женщину глаза. Едва уловимый румянец вспыхнул на угасшем лице, и впервые я увидел, как ожили его обычно затуманенные глаза.
Завязался живой разговор, хотя и вполголоса. Мне никак не удавалось уловить смысл, слова путались в моем сознании. Я различил лишь часто повторявшееся имя Амар, а жестикуляция Абдаллаха, казалось, выражала отказ. Он то подносил обе руки к бороде и недоверчиво покачивал головой, то приближал к подбородку кисть правой руки, слегка менял ее положение напыщенным жестом, которым арабы сопровождают свое lа-lа (нет). Женщина продолжала наступать, не теряя надежды, повторяя настойчивые мольбы, заклинания, угрозы. Удивительное многословие, теплота интонаций придали бы ее страстной проповеди неотразимую силу в глазах любого, кроме старого Абдаллаха.
В поединке мольбы и хладнокровия, трогательности и хитрости меня привлекло очарование неподражаемо светлого, отточенного и музыкального голоса просительницы. Что бы она ни говорила, самые жесткие гортанные звуки смягчались и, возможно, даже вопреки желанию самые страстные порывы облекались в мелодичную форму. Взрываясь и устремляясь ввысь до гневных интонаций, безупречный голос не допускал ни одной фальшивой ноты. С удивлением и восторгом я вслушивался в звучание редчайшего инструмента, не пресыщаясь виртуозным исполнением. Какой же должна быть обладательница волшебного голоса? Сколько лет этой женщине? К какому общественному слою она принадлежит? Если не чудо природы, то само искусство заключалось в ее голосе. Я подумал, что ей наверняка уже за двадцать. Обладательницу голоса, скрытую с головы до ног, мне не удалось разглядеть. Она была вся в белом, неприкрытым остался лишь краешек нежного запястья с синими прожилками и двойным золотым браслетом. Тонкая бледная кисть выдавала ее праздный образ жизни.
64
Лорд Эксмут — английский адмирал, командующий англо-голландской эскадрой, бомбардировавшей в 1816 г. город Алжир. —
65