Я нахожусь в тени великолепной, как говорят, трехвековой цератонии, знаменитой во всей округе. Диаметр тени достигает почти сорока футов. Дерево растет уже не вверх, а вширь, ветвится, пускает новые побеги, и постоянная напряженная работа внутренних соков питает спутанную крону перевитых ветвей, столь тесно связанных и плотно сплетенных, что, кажется, однажды на нем будет больше отростков, чем листьев. Ни одна птица не прижилась под суровым темным куполом, ощетинившемся сухими ветками. Застывший в неподвижности исполин словно отлит из бронзы. С первого взгляда чувствуется его неизбывная сила. Время от времени еще зеленый, но уже начавший увядать лист падает к подножию дерева: ему на смену приходит новый. Ты знаешь, что цератония живет, во всяком случае, не меньше, чем оливковое дерево. Я видел много огромных раскидистых крон, но не знаю другого дерева, скроенного более совершенно, в долгожительство которого я с легкостью готов поверить.
Я уже говорил тебе, что в этой стране невозможно отсчитывать время. Солнце не блекнет, деревне чужда грусть, листва не опадает, деревья не покрываются траурной плесенью и не обманывают видимостью печальной смерти. Дозволительно забыть, что жизнь угасает в этом очарованном саду Гесперид[68], где ничто не говорит об оскудении и упадке. Какое счастье, друг мой, если постоянство картины, открывающейся взору, позволит поверить в возможность увековечивания дорогих нам вещей и существ!
В двух шагах отсюда находится кладбище. Оно освящено древними останками знаменитого мусульманского святого Сид Абд аль-Кадира, который уже два века покоится в небольшой гробнице, носящей его имя. Каменная мостовая скрывает во дворе множество могил; их место отмечено мраморными плитами, сильно потертыми шаркающими богомольцами. Внутреннее помещение гробницы, скрытое узкими высокими дверьми, выкрашенными в зеленый цвет, невозможно разглядеть с улицы, а дверные створки мгновенно захлопываются вслед за проникающими внутрь паломниками. Я, кажется, заметил маленькие зажженные лампы, но ничего более. Эти гробницы — миниатюрные памятники: дворик, сооружения, купола, похожие на белые скуфьи. Старый мавр вместе с семьей оберегает место, дважды освященное — смертью и набожностью всех сюда входящих. Дети, жены, служанки снуют внутри ограды, с безразличием попирая надгробные надписи. На могилах повсюду валяются апельсиновые корки вперемешку с послеобеденным сором, и на солнце на узких лестницах часовен воркуют голуби. Я мог бы одним прыжком оказаться на галерее, но меня останавливает безмерное почтение к святым местам; обычно она под охраной лишь двух разжиревших в праздности кошек, спящих в тени, свернувшись клубком. Иногда страж совершает обход, проверяя состояние стен. Небольшим веником и кистью он смахивает малейшие потеки грязи; жидкой известью из горшочка он скорее расписывает, чем белит стены, радуясь, что возрождает своей рукой непорочную белизну — единственную роскошь внешнего облика жилья мавров. Побелка проводится очень тщательно, будто выполняется тончайшая работа. Сторож — крупный мужчина с брюшком, всегда чисто одетый, его лицо неизменно выражает приветливость, что является, безусловно, следствием счастливого времяпрепровождения за выполнением почетной обязанности. Едва он меня замечает, что, впрочем, случается крайне редко — так он увлечен заботой о чистоте, — мы обмениваемся вежливыми короткими приветствиями, и до сих пор знакомство со стариком, полумогильщиком, полуризничим, сводится к его обращению ко мне со словами: «Здравствуй, сиди, пусть снизойдет на тебя благословение бога! Да процветает дом твой, да призовет тебя смерть ближних к счастливой жизни!».
Причудливый памятник, напоминающий одновременно загородный дом и гробницу, жизнь семьи среди могил, дети, рождающиеся и взрослеющие на слое человеческого праха, необычное соседство жизни и смерти, наконец, красивые птицы, призванные служить грациозным символом, нежное пение которых походит на посмертный разговор стольких безжизненных сердец, навсегда угасших чувств, — все это, поверь, друг мой, без тени поэтичности, премного меня интересует и увлекает в заоблачную высь понятных тебе мечтаний. Рядом с мавзолеем раскинулось общественное кладбище, куда ведет калитка в ограде. Оно тоже носит имя марабута. Еще его называют Баб-Азун в отличие от западного кладбища, расположенного у Баб-эль-Уэд. Оно мало даже для половины такого большого города, поэтому узкий участок земли постоянно перекапывается. Повсюду, где каменные надгробия не взывают к уважению собственности здесь похороненных — о безвестных захоронениях мало кто беспокоится, — родственники усопших любым путем пытаются их захватить. Земля, удобренная человеческими останками, дает жизнь гигантским растениям. Здесь благоденствуют чудовищные мальвы, кактусы, алоэ. На тучной кладбищенской земле мирно пасется ослик.
Арабские могилы, даже самые богатые, очень просты и похожи одна на другую, что с философской точки зрения свидетельствует о хорошем вкусе. Надгробие из камня представляет собой прямоугольник, чуть выступающий над землей. На коротких сторонах обычно находятся либо грубые скульптурные изображения тюрбана на невысокой колонне, очень напоминающие гриб, либо треугольный кусок сланца, поставленный, словно указатель меридиана. На каменной или мраморной плите начертаны по-арабски имя покойного и завет Корана. Иногда могильная плита имеет форму корыта и заполнена землей. На маленьком газоне растут цветы, специально посаженные или же проросшие из семян, занесенных ветром. Порой с обеих сторон камня заботливо выдалбливаются неглубокие ямки в виде чаши или бокала, в которых скапливается дождевая вода. «По обычаю мавров посреди камня зубилом высекается небольшое углубление. Дождевая вода собирается на дне погребального кубка и утоляет в обжигающем климате жажду небесных птиц». Я не видел, чтобы птицы слетались к выжженным надгробиям напиться из иссякшего кубка. Но почти каждый раз, входя на кладбище Сид Абд аль-Кадир, я думаю о приключениях последнего Абенсерраджа[69].
Было бы глубоким заблуждением полагать, что все на Востоке назидательно. Арабскому народу присуще смешение чудесных фантазий и абсурдной реальности, сдержанности и вульгарности, изящества и грубости, что существенно затрудняет задачу точного определения его характера. Общей формулы явно недостаточно, необходимы нюансы. Любуешься народом и тут же ловишь себя на том, что заблуждаешься: характер расы противоречив, природная тонкость ума не соответствует грубому воспитанию. Араб обладает возвышенной душой. Ни у одного цивилизованного народа нет этого драгоценного дара. Мы можем поэтому, не опасаясь противоречить самим себе, думать об арабах диаметрально противоположное в зависимости от того, проникаем ли мы в сферу духа или наблюдаем за повседневной жизнью.
Раз в неделю, по пятницам, толпы алжирских женщин направляются на кладбище, чтобы почтить память усопших. Но поминовение — не более чем предлог для общения. В Алжире собираются на кладбищах, как в Константинополе у Пресных источников. Это лишь увеселительная загородная прогулка с позволения мужей для замужних женщин, составляющих, у меня есть основания так думать, меньшинство. Впрочем, свидание происходит чуть ли не каждый день, редко после полудня кладбище Сид Абд аль-Кадир не оживляется болтовней и смехом. Здесь не только беседуют, но и едят, устроившись на могилах, расстелив хаик вместо скатерти. Надгробный камень служит и стулом, и столом, за которым, расположившись небольшими группками, лакомятся печеностями и яйцами с сахаром и шафраном. Неудобные большие покрывала развеваются, развешанные на кактусах, — поблизости ни одного любопытного. Только сейчас можно разглядеть обычно скрытые от глаз туалеты. Украшения порой просто великолепны. Женщинам предоставилась возможность извлечь на свет содержимое сундуков, выставить напоказ роскошные уборы, усыпать себя — шею, руки, пальцы, ступни, корсаж и пояс, волосы — драгоценностями, необычно ярко подкрасить брови и подвести глаза, вылить на себя изрядную порцию резких духов. Кто может поведать, друг мой, о том, что происходит в короткие часы свободы в обществе женщин, ускользнувших от строгостей замкнутого жилища? Кому ведомо, как они злословят, сплетничают, ведут пересуды, осуждают нескромность слуг, задумывают интриги и готовят маленькие заговоры. Кто знает, о чем они говорят? Здесь представительницы слабого пола чувствуют себя свободнее, чем в банях. Единственные свидетели и доверенные лица спят у их ног под землей. Я довольно часто любуюсь издали этими сценами, спрятавшись в тенистом укромном уголке, который служит мне наблюдательным пунктом. Я все вижу, но не слышу ничего, кроме общего невнятного бормотания с отдельными гортанными или пронзительными нотами, щебета большой стаи неугомонных птиц. С приближением вечера ряды отдыхающих редеют. Омнибусы, ожидающие наготове неподалеку от кладбища, подобно нашим фиакрам у увеселительных заведений, набиваются светскими богомолками и направляются в Алжир. Погребенные обретают покой лишь с наступлением ночи.
68
Геспериды — в греч. мифологии дочери Атланта, жившие в сказочном саду, где росла яблоня, приносившая золотые плоды.
69
«Последний из Абенсерраджей» — повесть французского писателя Франсуа Рене Шатобриана об умершем в Тунисе потомке знаменитого рода Ибн Сарраджей, игравших в XV в. видную политическую роль в последнем государстве испанских мавров — Гренадском эмирате. —