Свирепые и хриплые завывания, похожие на рык, воскрешали дни пребывания в Африке. Почти всегда я узнавал этот рык, повторяющийся с одной и той же стороны и на неизменном расстоянии через одинаковые интервалы. Я ловил себя на том, что с тревогой ожидаю звука, соответствующего определенному воспоминанию, чтобы лучше проникнуться удовольствием или продлить состояние, прерванное другими звуками.
К утру почти все видения исчезли, но впечатления от них все же сохранились. Под лай одного пса бедуинов я долго вспоминал зимнюю ледяную ночь, проведенную в небольшом дуаре на склоне горного хребта Константины. Это было много лет назад вдали от дорог в суровом горном краю. Я прибыл на место после длительного перехода. В моем распоряжении оставалось всего несколько минут светлого времени, чтобы расчистить площадку для палатки, которую я намеревался установить в центре дуара. К счастью, смешанные с грязью отбросы и мусор сковал ударивший к вечеру морозец. Земля была к тому же усеяна скелетами животных, заколотых на бойне или, что вернее, умерших от голода. Жестокая зима губила их в великом множестве, в мелких дуарах Телля царила ужасающая нищета.
Всю ночь в загоне страдальчески блеяли и покашливали козы и низкорослые овцы, жавшиеся к палаткам. Пронизывающий холод не давал уснуть детям, хныкавшим под кровом бедняков. Женщины убаюкивали их, но им не удавалось отогнать ни холод, ни бессоницу. Воющие собаки метались по дуару. Обеспокоенные огнем моей лампы, они окружили палатку. Я проверил все застежки и хорошенько закрепил колышки. Едва погас свет, кольцо сжалось еще сильнее, до самого утра я слышал, как собаки скребут землю, принюхиваясь, просовывают морды под полотно, и чувствовал дыхание диких зверей. Я не сомкнул глаз всю эту жуткую ночь. На рассвете я покинул дуар и никогда больше туда не возвращался.
Это одно из тысяч посетивших меня воспоминаний. Я записал именно его, потому что оно кратко. Вся история жизни прошла передо мной за несколько часов ночного бдения: в белостенной комнате было довольно светло, прозрачный полусвет таинственным образом составлял мне компанию. К пяти утра лай начал стихать, я задремал.
4 января
Я был уведомлен о вступлении в Новый год только сменой дат. Любой день, скажешь ты, отмечен какой-нибудь годовщиной, которую вполне можно принять за точку отсчета. Но раз уж январская дата овеяна традицией, принята обществом и закрепилась в обыденном сознании, то в пути всегда хорошо иметь с собой календарь. Я вдруг осознал, что время ускользает от всех и каждого, да и от меня самого. Я оказался в стремнине проточных вод, вознесших меня над убаюкивающим забвением последних дней, и родилась мысль о том, что неосторожно позволять месяцам бежать без счета: незаметно струится время, проведенное без пользы. Слова: «Как незаметно промелькнул год!» — плохой признак.
Безмятежное существование под ласковым небом любимого края; нечто независимостью и свободой похожее на жизнь, но утратившее связи с ней; затруднения, обремененность заботами, соперничество, почти все обязанности; отрешенность от самого себя и еще многих вещей — имеет ли все это смысл? В ранней юности целые годы, долгие годы сгорают, и весь оставшийся пепел — увы! — уместится в женском медальоне. Это легковесные годы. Наши же имеют иное измерение, иной вес и должны оставить после себя нечто большее, нежели пепел и благоухание.
Однажды я наблюдал заход солнца в южной деревне, вечер был так прекрасен, что возникала опасность для слишком чувствительной, умиротворенной натуры. Пруд обрамляли растущие по берегам финиковые пальмы. Приливы жаркого воздуха, пронизывающая душу тишина, властный зов необычайно нежных и коварных ощущений заставили меня обратиться к спутнику со словами: «Почему, пока не отправляешься в путешествие, не видишь солнца и блаженства, покоя, красоты и мудрости?» Мой спутник, отнюдь не философ, а лишь деятельный человек, ответил: «Немедля возвращайтесь в холодные страны, вас подстегнет северный ветер. Там будет меньше солнца, блаженства, а в особенности покоя, но вы встретите там людей, и уж не знаю, мудро или нет, но будете жить — таков закон. Восток слишком покойное ложе для отдохновения, на котором с удовольствием возлежишь, никогда не скучаешь, потому что уже дремлешь, полагаешь, что придаешься размышлениям, а погружаешься в сон. Многие здесь лишь кажутся живыми, на самом деле уже давно мертвы. Посмотрите на арабов, на европейцев, специально усваивающих привычки арабов, чтобы приобщиться к медленному, удобному и окольному способу покончить с жизнью, прибегнув к полному неги самоубийству…»
Я не вернусь в северные страны раньше намеченного срока, но я покорно внемлю совету. Сегодня же возвращаюсь в мир живых, дабы избежать пагубного влияния одиночества, воздействия, во всяком случае на меня, тишины, голубого неба, пустынных троп.
Алжир. Мустафа, январь
До сих пор я старался набросать тебе лишь обобщенный портрет алжирцев. Я говорил о степенности, сдержанности, природном достоинстве, осанке, речи и привычках, желая подчеркнуть те общие черты, что поражают в первый момент всякого нового человека, прибывшего из любой европейской страны, где редки названные качества. Но не будем забывать, что страну населяют два народа, похожие, если сравнивать их с нами, но совершенно разные, если описать каждый из них с большим тщанием. Мы рассмотрели сродство, взглянем теперь на различия. Восстановим ревностно оберегаемые имена каждого из этих народов. Оставим на время арабов на лоне природы в деревушках или на стоянках и поговорим, пока я живу в Алжире, о маврах. Вероятно, их портрет кое-что утратит, приобретя большее сходство. Может случиться, что точность, вместо того чтобы укрупнить, умалит их черты.
Алжир — арабский город, где живут мавры. Мавры составляют по меньшей мере три четверти коренного населения. Остальные — разноликая людская масса: негры, пришлые бискри или мзабиты, евреи, говорящие на общем для всех языке, но сохранившие облик и обычаи со времен переселения при Тите и Адриане, наконец, арабы, но их численность столь ничтожна, что с уверенностью можно сказать, что в Алжире их нет. Впрочем, чистый абсурд почитать город за столицу и цитадель мавров. Алжир был центром, главным городом ненавистного правительства, которому отказывались подчиняться. Мавры привязаны к нему почтением к полумесяцу — символу мусульманской религии, а отнюдь не симпатией к последнему паше. Они никогда не поддерживали его, и таково было их презрение к новому Карфагену, что они бросили город на произвол судьбы, не понимая, что, покидая его, навлекают гибель и на себя. Мавры вложили сюда лишь незначительную часть гордыни, словно сдав на хранение туркам; так обычно жители Сахары помещают зерно в чужие хранилища. Их истинная судьба решалась в другом месте. Они оставляли за собой право защищаться на собственной территории, отстаивая каждую ее пядь. Изнурительная Нумидийская война показала их понимание политики и способы ведения боевых действий.
Историки много писали о маврах. Откуда они пришли? Кто они? К какой восточной семье их причислить? Можно ли отнести их к коренным жителям? Происходят ли они от испанских мавров, оттесненных к границам берберских государств? А может быть, — существует и такая точка зрения — они прямые потомки арабов, нашествие которых произошло перед вторжением халифов? Или, напротив, этот народ — сложный продукт многих нашествий и в жилах людей с приятными, но расплывчатыми чертами можно узнать смешение варварской и греко-римской крови? Вот незначительная часть выдвигаемых гипотез. Вопрос остается открытым, и происхождение мавров еще предстоит установить.
Каким бы ни было родство арабов и мавров, даже если предположить общие истоки, сегодня их невозможно перепутать. Да и сами они не желают смешиваться. Речь идет не о расах, а о двух ветвях или двух семьях, в действительности не имеющих ничего общего, кроме языка и религии. Они не похожи ни внешностью, ни обычаями, ни образом жизни. Каждому народу присущ свой темперамент, характер, костюм, свои достоинства и пороки. Между ними нет ни любви, ни уважения, даже интересы у них противоположны. Результатом такого сосуществования могла бы стать вражда, но присутствие французов побудило их к дружбе, основанной на общей антипатии, и к братству злопамятства.