Арабы еще не порвали с феодальными устоями. Это многочисленный и полный сил народ крестьян, кочевников, воинов. Его величие зиждется на древнем происхождении, истории и обычаях. Доблестный и отважный народ, подобно Александру, обратил войну в вооруженное странствие, породил религию, едва не подчинившую весь мир, расселился даже в самых удаленных уголках Востока, но, в сущности, нигде не является хозяином. Он живет в экзотических странах и всегда хранит на челе, как печать благородства, красоту своей судьбы.
Мавры — малочисленный народ кустарей лавочников, рантье и переписчиков, заключенных в скорлупу обывательских нравов, как в тесный костюм. Не чуждые элегантности, они, однако, не поднимаются до величия, скорее милы, нежели красивы, не знают нужды, зато им неведомо великолепие роскоши и нищеты. Впрочем, и арабы, и мавры переполнены гордыней, и перепутать имена единокровных братьев равно оскорбительно для тех и других.
Маврам недостает именно того, чем в избытке обладают арабы, того, что я называю величием или, пользуясь терминологией живописца, стилем. Мавры лишены стиля; во многом это объясняется как личными их качествами, так и средой. Все вокруг незначительно и способствует принижению образа: узкие улицы, лавочки, едва приспособленные для повседневного быта, оседлая жизнь, предпочтение отдыхать, поджав ноги по-турецки, нежели возлежать на арабский манер. Изящной облегающей одежде явно не хватает ткани и складок, она не добавляет человеку значительности и даже преуменьшает ту, которую в нем подозреваешь. Более просторное одеяние, уж не знаю почему, предполагает сильные страсти, величие духа. Можешь считать мою точку зрения предрассудком художника, ведь я, разумеется, рассуждаю с позиций живописца. Приталенный пиджак, широкие шаровары, похожие на юбку, и распущенный пояс — наряд, в котором старцу столь же трудно казаться величественным, как юноше не казаться женственным.
Женоподобие — вот точно найденное слово. Оно определяет характер, соответствует вкусам, точно выражает склонности, дает краткое описание физических и нравственных черт и четкое представление о маврах. Разве не характерно для стран гинекея некое смешение полов, что приводит к ослаблению одного и унижению другого? Странное дело, стоит женщине исчезнуть из общественной жизни, как женское начало тут же проявляется в темпераменте расы. Чем меньшая роль отводится женщинам во внешнем мире, тем громче говорит в потомстве ее кровь. Презрение вызвано заблуждением. Женщина заточена в монастырь, праздна, уподоблена предметам роскоши и удовольствия. Мужчина же вынужден заполнять пустоту, подмена занятий попирает его достоинство, приводит к перерождению и сходству со слабым полом. Именно так мстит женщина, принижая род, а род наказан ущербностью общества.
Результат перед нашими глазами: почти женственный народ, почти девического вида мальчики; юноши, которых можно принять за женщин; безбородое и безусое лицо, округлые формы, красивые, но чуть вялые черты, ни силы, ни решительности. Лишенная мужественности привлекательность сохраняется до возраста, когда сама молодость стирается летами. В противовес арабам, у которых леность — привилегия мужчин, здесь работает муж, я хочу сказать, ловко орудует иглой. Он обрабатывает шерсть, красит, ткет, шьет одежду, впрочем как и обувь, не только себе, но и женщинам, и детям, заботится о туалетах и украшениях. Он один владеет искусством басонщика[71] и вышивальщика, умеет подбирать краски, знает, как вплетать золотые нити в шелк. Станочки, шпули, мотки и клубки, маленькие клубочки, катушки, ножницы — целый небольшой арсенал инструментов, кажущихся диковинными в мужских руках, делает мавра презренным в глазах соседей, владеющих саблей. Мавру не хватает силы, но из поколения в поколение передаются качества, ей противоположные: сноровка и ловкость пальцев, тонкость вкуса и изящество движений. Он умен, уступчив и покорен. Все взвешивает при заключении сделки, но не считает ее недостойной внимания, даже если условия устраивают его лишь наполовину. Любая торговая операция вызывает у него почтительное отношение. Впрочем, дела мавра никогда не отличаются особым размахом. Он столь же небрежен у портняжного стола, сколь беззаботен в лавке, ему не присущи ни прилежание за шитьем, ни торопливость в торгах. Торговля — одновременно промысел и приятное времяпрепровождение, работа призвана скорее занять досуг, чем заполнить жизнь. По правде говоря, это скорее развлечение и способ разогнать скуку бездеятельности.
Мавры не любят и почти не держат лошадей, не умеют с ними обращаться. Их хрупкое телосложение не вяжется с тяжелой сбруей арабских скакунов. Чтобы достойно восседать в седле с высокой спинкой и вдеть ноги в турецкие стремена, необходимы кавалерийская форма и военное снаряжение. Мавры носят сандалии из черной кожи, как подобает неторопливым пешеходам, зимой — еще короткие чулки; их никогда не увидишь в сапогах. Волочащиеся шпоры сделали бы невозможной ходьбу. Вечером самые богатые отправляются в свои сады верхом на мулах, сидя боком в широком плоском седле из ткани, как в носилках, они подстегивают смирное животное прутом, но никогда не натягивают повод и не прибегают к помощи каблуков. Еще одна примета, неведомая арабам, славящимся зоркостью неутомимых глаз, многие мавры-старики носят очки. Менялы, переписчики, школьные учителя — одним словом тольба, выводят тростником буквы на небольших квадратиках бумаги. Бумага свободно лежит на ладони левой руки, длинная медная чернильница заткнута за пояс под сердцем, где воины носят кинжал. Чернильница, тростниковый стилет, несколько листов бумаги, да еще ветхий рукописный Коран, который мало кто читает и совсем немногие понимают, — все это напоминает о словесности и разительно отличает мавра от темного и неграмотного араба, совсем не знающего письма. Он курит, мечтает, взирает на мир и беседует на языке жестов. Проводит в тени холодной лазури базаров долгие дни, которые мужчинам этой расы надлежит коротать вне дома. Базар играет роль форума. Он одновременно рабочая комната и общественная площадь, каждый здесь в гостях у соплеменников и в то же время у себя дома.
Кофейни, разнообразные деревья, цветы и птицы. Из-под навесов лавочек разносятся трели соловьев, заключенных в маленькие клетки, сделанные из игл дикобраза. Тут же на козлах сидят плечом к плечу юноши с вышивкой на коленях. У каждого за ухом моточек золотой или шелковой нити. Они чисты, опрятны, руки чуть светлее матового янтаря, шея, ноги и руки обнажены. Куртки окрашены в красиво сочетающиеся цвета, пояса разнообразных — от красного до ярко-розового — оттенков, белые шаровары с тысячей складок, распрямляющихся при сидении. Аристократические манеры как на отдыхе, так и за работой, безграничная томность во взгляде, и последний штрих, завершающий лишенный мужественности портрет, — порой подкрашенные веки и неизменный румянец на щеках. Они курят ароматный табак, а самые сластолюбивые — текрури, т. е. растертые в пыль листья конопли — гашиш, если употребить известный термин. Курильщик наслаждается кейфом. Кейф — это состояние полного блаженства, граничащего с опьянением, причина которого — какой-либо напиток или дурман. Подобный эффект дают шербет и трубка. Злоупотребляя словами, мы часто путаем причины и следствие, и, когда я обращался к торговцам текрури за кейфом, они прекрасно меня понимали.
Пристрастие к гашишу всегда сопровождается необыкновенной любовью к птицам. В Алжире, а особенно в Константине, каждый курильщик гашиша держит соловья. Один Наман не имеет птички, тому причина нужда, а возможно, забвение прелестей жизни. Стоит ли напоминать, что соловей известный гурман; его голос тем чище, а песня тем уверенней, чем лучше корм. Птицу кормят сырым мелко рубленным мясом, приправленным маслом. Питательная пища приводит певца в хорошее расположение духа, восстанавливает дыхание, и льется песня, прославляющая то, что одному богу ведомо!., возможно, лишь удовлетворение сытого желудка. Но звук столь нежен, чувство ритма безупречно, порыв полон страсти, что забываешь о птице и слышишь только музыку. Поразительный певец! Кого только он не прельстил, не опутал сетями очарования с тех пор, когда поселился среди нас свободным или пленником! Разве все красноречие нежной души, все самые тонкие человеческие чувства не переданы его удивительной музыкой? Кажется, будто соловей выражает именно то, что каждый из нас чувствует. Влюбленный находит созвучие ласкам, мученик — горестям, скорбящая мать — отчаянию. «Певчий счастливых ночей!» — сказал о соловье один из самых непостижимых мечтателей нашего века. «Клюв соловья, — воскликнул юный Альбано, — уже стучит в триумфальные врата весны». Одуревший курильщик по-своему вслушивается в бессловесную песню, которая проникает через плотную завесу видений. Понял ли бы он меня, любезный друг, скажи я, что то же пение заставило прослезиться человека по имени Оберманн, в одиночестве оказавшегося на берегу озера, от охватившего его чувства собственной силы и слабости, от сознания того, что не жил по-настоящему?