Вешняя страна словно ждала ласкового денька, чтобы воскресить безупречную гармонию с климатом. Весна здесь никогда не уходит надолго. Меняется ветер — меняется время года. Стоит усилиться северному ветру, и зима, пролетев над морем, наступит в несколько часов. Ветер стихает, и жаркое дыхание Сахары приносит в считанные минуты новое время года. Сегодня ветер столь слаб, что едва клонит струйки легчайшего дыма, но уже первый вздох позволяет догадаться, откуда он и что предвещает. Он приносит ранние весенние новости, и позволю себе утверждение, что последняя былинка с наступлением дня оповещена о назревающих переменах.
Я воспользовался короткой передышкой милосердной стихии — возможно, она долго не продлится, — чтобы совершить прогулку, словно больной на пути к выздоровлению. Не имея конкретной цели, я вышел наудачу на ближайшую дорогу и побрел медленно и осторожно, словно хворый, к которому возвращается здоровье, заново с удивлением и тихой радостью открывая прелести жизни. Самые простые вещи вызывают неописуемый восторг. Но важнейшим событием дня явилась хорошая погода. Знакомы ли тебе, любезный друг, последствия непредсказуемых изменений показаний барометра? Приходилось ли тебе замечать, до какой степени этот инструмент руководит нами? Может быть, вся наша жизнь зависит от таинственных сил, действию которых мы подчинены, не признавая этого и не пытаясь определить их природу. Может быть, судьба каждого из нас хранит печальные секреты, о которых мы не склонны говорить из боязни исповедоваться в нашем раболепстве и унизить перед стихией человеческую душу, считающую себя свободной. После долгого заточения, месяца пребывания наедине с собственной тенью, малейшее душевное потрясение становится приключением, само впечатление вырастает до события. Не удивляйся, если я дошел до того, что трепет волнения ощущаю как новое, доселе неведомое удовольствие!
Я следовал дорогой, тянущейся вдоль моря. Дальше она вольется в большой торговый путь, ведущий в Кабилию. А пока она совершенно пустынна. Встречаются редкие путники-арабы, возвращающиеся с рынка, погоняющие жалких животных. Их телли (дорожные сумки) и вьюки пусты, распущенные веревки болтаются на изношенной упряжи. Еще реже попадаются мальтийские бродяги[72], полукрестьяне, полуморяки; они после каждого шквала чистят берег моря, собирая обломки. Поля опустели. Земледельцам нечего делать после сева. Дождь, а потом солнце довершают благое дело. Стоит тихая пасмурная погода, но горизонт совершенно чист. Жители наших краев, где солнце не палит так нещадно, называют такую погоду девической.
На полпути к Мэзон-Каррэ я присел на небольшой выступ скалы в стороне от дороги. Если бы не множество кактусов и алоэ вокруг, можно было подумать, что я за тридевять земель от Африки, на пустынном высоком берегу, откуда открывается вид на совсем другое море. Ощущение было то же, и то же величие. Сегодня Средиземное море напоминает океан. Большие печальные валы вяло накатываются на берег. Одна волна не торопится сменить другую, исчезло ощущение силы. Рокот прибоя угасает с каждым часом, смиренный безветрием. С мыса Матифу еще долетают легкие раскаты грома. Встречный ветер, без сомнения, задержал грозу в открытом море. У самых ног и так близко к кромке прилива, что, кажется, волны готовы их поглотить, топчутся береговые птицы, похожие на своих французских сородичей, с серым оперением и острыми крыльями. Песчаные птицы на ногах-ходулях беспрестанно погружают отточенные рогатины клювов в ноздреватую песчаную почву и издают звук, подобный редким вздохам; своей слабостью он оттеняет мощный гул моря. Трудно представить более грустное и удивительное создание, чем маленькая птичка, которая живет, бегает, поет в двух дюймах от воды, никогда от нее не удаляясь, не решаясь ни выйти на сушу, ни предпринять длительное путешествие. Если ее вспугнуть, она отваживается перейти вброд узкие заливчики, никогда не расставаясь с тонкой полосой влажного песка, где проходит ее жизнь. Она раскрывает крылья, только чтобы избежать накатывающейся волны. Где она прячется в бурю? Пребывает невидимым свидетелем разгула стихии. Выжидает, пока улягутся страсти, и возобновляет привычные свои отношения с морем, как только побережье становится доступным.
Я возвращался к ночи темной дорогой, окутанный густым туманом. Я уже не различаю моря, только улавливаю его гул. Алжир расцветился звездами огней; повсюду, где находилось жилье, сумрачная местность помечалась красным огоньком. Добравшись до поля для маневров, я смутно разглядел очертания своего дома и увидел в открытом окне зажженную лампу.
7 февраля
Сегодня я получил письмо следующего содержания: «Мне сообщили о Вашем возвращении. Уже три дня я нахожусь в Блиде, где намереваюсь задержаться на одну-две недели, что позволит моей старой, обессилевшей лошади восстановить силы. Жду Вашего приезда, если, конечно, ничто не удерживает Вас дома. Не далее как сегодня утром я заметил неподалеку от апельсиновых плантаций маленький домик, полностью отвечающий Вашим и моим вкусам.
В память о прошлом, когда мы были спутниками, и с надеждой на будущее сердечно жму Вашу руку.
Бу Джаба.
Мой адрес: Улица Кулугли, Бу Диаф».
Как-нибудь я напомню тебе, если ты запамятовал, кто такой мой друг Бу Джаба, или на французский манер Луи Вандель. Сейчас же я спешно собираю дорожный багаж в предвидении продолжительного отсутствия и закрываю в смущении слишком тонкий дневник, который вел в Мустафе. Спокойной ночи. Завтра утром я отбываю семичасовым дилижансом.
II
Блида
Блида, 8 февраля
Я обосновался в Блиде, обжился и пишу тебе. Всю дорогу я проделал быстрой скоростью в дилижансе; все пассажиры, кроме меня, говорили на провансальском наречии, что позволило мне за пять часов пути не проронить ни слова. Право на молчание для меня — важнейшая из свобод путешественника, не мешало бы занести его в специальную статью о правах человека, которые каждый обязан уважать.
Бир-Мандреис едва удалось разглядеть, упряжка галопом пронеслась по его овражистым склонам, но кони, измученные долгим подъемом, а затем спуском по спирали сахельской дороги, остановились минуты на три у прелестного арабского фонтана Бир-Крадем. Он восстановлен и заново побелен, но стиль полностью сохранен. Когда я разглядывал как старого знакомца элегантный мраморный фасад, позолоченный солнцем, на меня нахлынули давние воспоминания об Африке времен нашего первого путешествия.
Свежее утро, прохладный воздух, восхитительно ясное голубое небо. Одним взглядом я охватил чудесную равнину; вместе с Сицилией она была хлебным амбаром римлян и станет нашей житницей, когда обретет свои легионы земледельцев. Я люблю равнины, а та, что лежит перед глазами, — одна из наиболее грандиозных и обширных, которые мне доводилось видеть. Тщетно пытаться проехать через нее на французский манер, то есть по дороге, отмеченной такими приметами цивилизации, как наезженные колеи, почтовые станции, деревни, изредка фермы. Пока еще огромное пространство безлюдно, не видно следов человеческого труда, самые высокие деревья исчезают за таинственной линией горизонта, где отчетливо выделяются лишь крайние пределы: справа — Сахель, в глубине — горы Милиана, затянутые легкой голубой дымкой, слева — крутые темно-зеленые склоны и заснеженные вершины Атласа. Ни облачка вокруг сверкающего хребта, чуть ниже едва заметны клочья тумана; он тянется из оврагов и свертывается в белые хлопья, как дымок, вырывающийся из орудийного ствола. Низина залита водой, многие фермы словно стоят на берегу пруда. Почти высохшее летом болото Уэд-эль-Лалег сейчас занимает не более двух лье.
72
Мальтийские бродяги — эмигранты с острова Мальта, привлекавшиеся французами в Алжир после 1830 г. в качестве переводчиков (ввиду близости их языка к арабскому), моряков, рыбаков и мелких колонистов. —