— Здесь я вас оставлю, — сказал он мне, когда мы вновь оседлали лошадей перед вечерним переходом. — Я должен заночевать у г. я юры, похожей на орлиный клюв. — И добавил, протянув мне руку:
— Я хотел бы подарить вам что-нибудь на память.
Он извлек из кармана сначала солодковый корень и разломил его пополам, а затем моток ниток.
— Вот этим вы сможете утолить жажду, когда она станет невыносимой, а этим починить подпругу, если она лопнет на солнце. Надеюсь, мои дары помогут вам. А теперь до свидания, ведь мы, наверное, увидимся, если вы не покинете страну слишком поспешно.
— До свидания! — ответил я и горячо пожал ему РУКУ-
Наши сдружившиеся тем временем лошади подчинились шпорам, и мы расстались. Вокруг лежала равнина, и я еще целый час видел белый круп его лошади и коробку с гербарием, сверкавшую на солнце словно зеркало.
Все произошло так, как он и предсказывал, мы встретились еще дважды во время того же путешествия: первый раз у источника, где он один остановился на отдых, второй — в дуаре, где мы разбили лагерь и куда он прибыл к полуночи. Я услышал беспокойную возню собак и цокот копыт, прервавшийся у моей палатки. Через две минуты кто-то приподнял полог, и предо мной предстал Вандель. В то время он пытался прояснить один малоизвестный исторический эпизод, связанный с пребыванием в провинции третьего римского легиона, и целый месяц бродил по окрестностям.
Сегодня, как и несколько лет назад, он бороздит страну по-прежнему вдали от городов и шумных дорог и заезжает в дуары только на ночь. Время года его не беспокоит, во-первых, как я уже говорил, он равно нечувствителен к нестерпимому холоду и испепеляющему зною, а во-вторых, потому, что он организовал работу таким образом, что на весну и осень приходятся продолжительные экспедиции, на лето — короткие прогулки по окрестностям, на зиму — то, что он называет кабинетными трудами. Это значит, что в сезон обильных дождей он укрывается в ближайшем дуаре и остается там на неделю, а если понадобится, то и на две, завернувшись в бурнус и с пером в руке. Время от времени он собирает все свои многочисленные материалы, сложные и разнообразные, и передает их на ближайшей почте в руки надежного друга. Таким образом, его сокровища разбросаны по всему Алжиру, и в день, когда он решит собрать их вместе, ему придется совершить путешествие, далеко не самое короткое.
Вандель бывал повсюду, куда может направиться отважный и безобидный путешественник, и повидал самые удивительные уголки страны. Он знает о трех провинциях все, что способна удержать энциклопедическая память. Благодаря разнообразию его познаний, неоценимым услугам, которые он способен оказать, но прежде всего своеобразию манер и причудливому образу жизни арабы устраивают ему прием, достойный дервиша и тбиба (врача). Он бесстрашно появляется там, где не пробиться батальону, ему нечего опасаться ни днем, ни ночью, разве что какого-нибудь воришки. Бедность служит ему защитой.
— Вернее всего, — объяснил он мне как-то, — никого не искушать. Тысяча молодцов не смогут сорвать одежду с голого человека.
Он находился в нескольких лье от Тагена, когда колонна герцога д’Омаль застала там змалу, наблюдал в качестве зрителя длительную осаду Зааджи. Совсем недавно, путешествуя по землям племени улед-наиль между Джельфой и Шарефом, он узнал, что под Лагуатом собралась армия. Он сразу удвоил переходы, чтобы не опоздать, и достиг вершины холмов как раз в тот момент, когда прозвучали первые залпы осадных орудий. И тогда, по его собственным словам, он спешился и со своего наблюдательного пункта с возможными в данных условиях удобствами следил за сражением.
Я видел его наброски, сделанные в тот памятный день. В первую очередь он начертил план города и изобразил панораму действий, которые были ему хорошо видны, отметил черным карандашом сплошными линиями и пунктиром передвижения корпусов на марше и позиции наступающих батальонов. Легкая лессировка белым карандашом позволяла рисовальщику изобразить расползающийся дым над полем боя после каждого орудийного выстрела из-за городской стены или с французских батарей. Сразу после взятия города он собрал свои вещи и проник внутрь, вооружившись на сей раз ружьем, которое ему одолжили. Увидев то, что хотел, и записав все, что казалось поучительным, он направился на север и осуществил отважный прорыв через владения улед-наиль до Бу-Саада.
— Кстати, каким чудом вас занесло в Блиду? — спросил я у него сегодня.
— Это лишь случай, дорогой друг, — ответил он. — В десяти лье отсюда в горах я задремал, моя кобыла издали почуяла конюшню, повернула налево, вместо того чтобы свернуть направо, и привезла меня к входу в лощину. Впрочем, — добавил он любезно, — ни я, ни бедная кляча не жалуемся на ошибку.
Блида, февраль
Чужестранец зовет тебя маленьким городом [Блида],
А я, местный житель, — маленькой розой [урида].
Вот все, что осталось от Блиды, — двустишие души влюбленной, очаровательное имя, рифмующееся с розой опаленной.
Город больше не существует. Имя еще звучит в устах арабов нежным воспоминанием и грустью о канувших в Лету наслаждениях.
Блида всегда была городом роз, жасмина и женщин. С равнины виднелись башни и белые дома, полускрытые в чаще деревьев с золотыми плодами. Город возникал прямо против Священной Колеа, будто картина, предваряющая все дозволенные и обещанные радости рая. Вечнозеленые сады, улицы, выстланные листвой, более тенистые, нежели аллеи парка; большие кофейни, наполненные музыкой, домики, словно предназначенные для изысканных удовольствий, изобилие чудесной воды. В довершение блаженства чувственного народа — постоянное благоухание цветущих апельсиновых деревьев. Жители готовили ароматические масла, торговали драгоценностями. Воины являлись сюда сбросить груз усталости и развлечься, юноши нежились в удовольствиях. Святые отшельники жили в горах. Мечети служили лишь напоминанием о святости, как четки в руках распутника.
Сегодня Блида в мельчайших чертах напоминает одну мавританку, которую я порой вижу в городе. Некогда она была красавицей, но утратила прежнее очарование. Теперь одевается по французской моде, на ней безвкусная шляпка, плохо сшитое платье, выцветшие перчатки. Улицы лишились тени, не сохранилось ни одной кофейни. Три четверти домов снесены, и на их месте выстроены европейские здания. Огромные казармы, колониальные улочки. На смену арабскому укладу пришла походная жизнь, наименее таинственная, особенно в поисках удовольствий. Начатое войной завершает мир. В тот день, когда в Блиде не останется ничего арабского, она снова станет красивым городом. Возможно, новый город заставит забыть о старой Блиде, когда люди, чьи сердца переполнены сожалением, уйдут в лучший мир.
К счастью, нельзя уничтожить все, что вечно будет красить город и способствовать его процветанию. Географическое положение столь безупречно, что, если еще одно землетрясение сотрет с лица земли город, на его месте возведут новый. Французскими предпринимателями эксплуатируется плодородная почва, обильные воды распределяются лучше, чем прежде. Нам принесет богатство то, в чем арабы находили лишь развлечение. К самым воротам города подходит чудесная равнина, над которой высится гора. Мягкий климат: зимних дней ровно столько, чтобы поддержать европейские культуры, а лето благоприятствует тропическим растениям. Целебный воздух: почти полное отсутствие пустынных ветров, беспрепятственное проникновение морских ветров с востока, запада и севера. На горизонте раскинулась девственная земля — 300 тысяч гектаров, не ведавших плуга. Наконец, редкая роскошь — апельсиновые плантации, говорят, правда, значительно сократившиеся, но еще поддерживающие за бывшим садом Гесперид репутацию первой в мире страны по выращиванию апельсинов. Все чудесное исчезло в дивном краю удовольствий, остается лишь утешаться полезностью сохранившегося ландшафта. Повторяю, будущее изгладит из памяти прошлое и, главное, извинит настоящее, которое — да будет справедливо замечено — нуждается в прощении.