После оглашения приговора на несколько секунд воцарилась полная тишина. Я почувствовал, что все кончено. Один из обреченных попытался обернуться, но не успел. Я невольно закрыл глаза и тут же непроизвольно открыл их при звуке выстрелов. Я увидел, как четверо мужчин подпрыгнули, будто клоуны, кувыркающиеся на арене, и исчезли в овраге. Затем прозвучали четыре выстрела милосердия, и горны протрубили выступление. У трупов, оставленных на обозрение до вечера, когда они будут выданы семьям, если те их востребуют, был выставлен пост из нескольких солдат.
Весь день трупы поливал дождь. К вечеру просветлело, я снова направился к месту казни. У оврага собралось несколько арабов с лошадьми и вьючными животными. Часовые удалились, когда, по их мнению, солнце зашло. Тогда без криков и плача, будто речь шла о тюке с товаром, трупы подняли с земли, взвалили на мулов и привязали, чтобы те не упали. Кавалькада двинулась шагом в сторону Шиффы. Трупы не умещались на слишком узких вьючных седлах, с одной стороны выступали голова и грудь, с другой — ноги. Они закоченели за шесть часов пребывания на холоде и, не сгибаясь, покачивались в такт мерной поступи животных. Издалека расплывчатый рисунок на фоне небесного полотна угасающего дня создавал впечатление, будто мулы перевозили доски.
Блида, март
Весна вступила в свои права. Наступило изменчивое время года: то щедрое солнечное тепло, то ливни, принесенные грозами, длящимися не более нескольких часов. Ветер никак не может установиться, мечется, сомневаясь, то ли свирепствовать по-зимнему, то ли дохнуть летним зноем, и ежеминутно меняет направление. Термометр показывает умеренно, что-то между редким минимумом— 15–18 градусов и верхним пределом — 24–25 градусов. Начинается таяние снегов. У эд течет полноводным потоком. Он питает множество разбухших ручьев, весело струящиеся воды все более оживляют сады. На равнине воды почти нет, даже озеро вернулось в привычное ложе. Оно лежит слева от Мазафрана позади владений хаджутов, вытянувшись узкой линией у подножия Гробницы христианки, и напоминает формой и блеском длинную шпагу.
Порой к концу недели непрерывного зноя атмосфера насыщается испарениями, и небо, особенно над городом, тяжелеет и повисает так низко, что вершина горы скрывается под своеобразным театральным занавесом. Хотя гора рядом, мы различаем лишь ее основание и затянутые непроницаемой темно-синей тенью лесистые лощины. Влажный ветер, туман, не рассеивающийся росой, а поднимающийся к облакам, указывает почти наверняка, что к вечеру в горах прогремит один-другой раскат грома и прольется дождь. Часам к четырем появляются звезды, гаснущие с истечением ночи. Ночной мрак рассеивается вместе с облаками, их разгоняет приближающийся день. Яркое солнце загорается в уже ничем не замутненном небе над четкой, ярко прочерченной линией горизонта. Можно сосчитать кедры, растущие в трех тысячах футов над головой на вершинах горной цепи Бени-Салах.
По обыкновению я провожу восхитительные вечера в Оливковой роще. В это время года (12 марта) солнце садится чуть позже шести часов, оно подыскало себе ложе на холмистой, словно беспокойное море, оконечности равнины между отрогами Музайя и гористой местностью Бени-Менассер. Сияющий шар повисает над высокой фиолетовой преградой, а в обычные дни воспламеняет своими лучами огромный треугольник, образованный горными склонами. По мере снижения солнце увеличивается в размерах; наступает короткое мгновение, когда светило не утомляет глаз, ибо оно уже не испускает ни тепла, ни света, и, наконец, красный, будто разорванный ломаной линией горизонта диск ныряет в холмы и исчезает. Сумерки еще несколько минут пронизывают легкие всполохи. Перед наступлением ночи влажность сгущается — менее чем через четверть часа после захода солнца выпадает обильная роса.
Я отправляюсь в Оливковую рощу, чтобы созерцать самую прекрасную картину уходящего дня. Некогда мы любили это место по причинам, многие из которых утратили смысл, то ли раньше роща обладала большей привлекательностью, то ли мы были моложе. Мы наслаждались тенью, прислонившись к стволу дерева, растянувшись на небольших газонах, и предавались незатейливым воспоминаниям, а весенний ветерок стряхивал с ветвей мелкие дикие оливки, усыпавшие землю у наших ног. Тогда еще мы могли мечтать о чем-то значительном и великом в тени прекрасных старых деревьев рядом с гробницей отшельника с низким куполом, напоминавшей жертвенный алтарь. Я вспоминаю послеполуденное чтение «Эдипа в Колоне», переносившее нас в Древнюю Грецию. «Чужестранец, ты пребываешь в дивное время в Аттике, в Колоне, славном боевыми скакунами… Здесь каждый день расцветает окропленный небесными росами изысканный цветок нарцисса, древняя корона великих богинь. На этой земле произрастает дерево, не известное ни в Азии, ни на большом дорическом острове Пелопоннес, дерево, не взращенное руками смертного, не нуждающееся в уходе, перед которым отступают копья врага. Нигде оно не вырастает столь мощным, как в этой стране. Это олива с матовой листвой».
Вдали среди деревьев ходили серьезные мужчины, одетые в белое. Виднелись белые башни города, отделенного от нас колючими изгородями опунции и алоэ. По узкой дороге, лежащей у подножия горы, проезжали полураздетые всадники — «укротители скакунов» на неоседланных низкорослых, нервно раздувающих ноздри лошадках, которые походили на своих тессалийских сородичей.
Сегодня священная роща Блиды изменилась до неузнаваемости. Все хиреет и чахнет. Бледнолистые оливковые деревья лишились роскошной кроны. Уже невозможно укрыться в тени редкой и жалкой листвы, подрагивающей на концах огромных ветвей. «Копья врага не отступили перед ними», ни Юпитер — покровитель священных олив, ни голубоглазая Минерва не помешают чужестранцам выкорчевать деревья.
Здесь давно уже не шумит арабский базар, хотя и не сыскать более живописного места для рынка. Сейчас ты можешь увидеть лачуги, военные бивуаки и арыки, прорытые, чтобы подвести воду к роще, — запоздалая помощь, неспособная воскресить гибнущие деревья. Сохранилась одна гробница, по-прежнему освещенная бесчисленными розовыми свечами и маленькими лампадами, от которых распространяется, как в часовне, сладкий и таинственный запах воска и ладана. Памятник будет существовать, пока живы верования, и, возможно, переживет оливковые деревья.
Я забыл поделиться с тобой приятной новостью: прилетели аисты. Вчера я видел их первого посланца. Это случилось ранним утром, когда Блида еще спала. Он летел с юга при легком попутном бризе, редко взмахивая огромными белыми крыльями с черной кромкой. Тело птицы словно провисало «между двумя хоругвями». Стая вяхирей, ворон и мелких коршунов составляла веселую свиту, приветствующую желанного гостя гвалтом и хлопаньем крыльев. Поодаль парили орлы, устремив взгляд в сторону восходящего солнца. Я видел, как аист в сопровождении почетного экскорта устремился к Баб-эс-Себт.
У ворот после ночного перехода отдыхали арабы, они улеглись среди утомленных дромадеров под вьючными седлами, предварительно разгрузив поклажу и поместив ее в центре бивуака. Когда священная птица пролетала над головами погонщиков, один из арабов заметил ее, вскочил и закричал: «Смотрите, аист летит!» Все сразу подняли головы и неотрывно следили за птицей, спрашивая друг друга: «Видишь?» Долго птица находилась в плену сомнений, то снижалась, едва не касаясь стен, то взмывала ввысь, вытянув ноги и озирая вновь обретенную родину. Казалось, аист уже собирается сесть, по тут ветер взъерошил его крылья и увлек за собой к озеру.
Аисты улетают с приближением осени и возвращаются ранней весной. Они редко показываются на равнине и никогда не живут в Алжире. Зато их великое множество в Медеа, в Константине и во всех горных городках. В Блиде, самом африканском и наименее восточном из всех алжирских городов, я затрудняюсь отыскать дом, сколь-нибудь высокую крышу которого не венчало бы гнездо. Каждая мечеть украшена одним или несколькими гнездами. Аисты оказывают честь каждому дому, попавшему в их поле зрения. Считается, что они, как и ласточки, приносят хозяевам счастье. Традиция освящена и закреплена притчей, оберегающей птиц: аисты — это тольба, обращенные в птиц за нарушение поста. Каждый год в дальних неведомых странах они обретают человеческий облик, а когда стоят на одной ноге, запрокинув голову к небу, и прищелкивают клювом, издавая необычный клекот «куам… куам… куам…», — значит, души тольба, живущие в птицах, обращаются к молитве.