Она секунду колебалась, побледнела, насколько может побледнеть лицо, никогда не знавшее живых красок, а затем ответила, пристально глядя то на одного, то на другого.
— Я его оставила.
— В конце концов, — заключил Вандель, — ты правильно поступила, если он тебе наскучил.
В тот же вечер Вандель навел справки у Хасана и выяснил, что Хауа действительно овдовела в первом браке и развелась через полгода после заключения второго. Больше Хасан ничего не сказал, и не знаю уж, почему упорно не называл мужчин, один из которых составил состояние, а другой — несчастье Хауа. Хауа — арабская женщина. Она родилась на равнине. Если сведения верпы, ее отец принадлежал к сахарскому племени ариб; оно обосновалось (без законного основания) в Митиджа, рассеялось среди племен и промышляло мародерством до 1834 года, когда администрация объединила всех его представителей, чтобы иметь в их лице помощника Франции. Итак, в жилах Хауа течет и немного крови сахарцев; более желтая кожа, грустный, а порой обжигающий взгляд, удивительные девические формы, которые никогда не будут испорчены обычной для мавританок полнотой, точно соответствуют ее происхождению. Мы полагаем, что супружество сблизило ее с племенем бени хелиль или, что более вероятно, с племенем хаджут.
Впрочем, вышеприведенные разъяснения касаются не нас, а скорее записи акта гражданского состояния, существуй нечто подобное у арабов. С тех пор ни разу не заходила речь о том, что приоткрылось нам случайно. Мы больше не вспоминаем о прошлом Хауа, разве что о разводе, но лишь для того, чтобы знать, что она свободна и ухаживания двух новых друзей никому не внушают подозрений. Шумный первый этаж, особенно когда разражаются ссоры между соседками-еврейками, представляет контраст с тихим вторым этажом, где одиноко живет безмолвная Хауа, занимая галерею с негритянкой Асрой и ее мужем, приходящим лишь на ночь. В любое время дня, исключая часы, отведенные на баню, мы находим ее в темном углу спальни сидящей или лежащей на диване, она подкрашивает глаза, играет зеркальцем, курит из томпака — мадонна, увешанная гирляндами из цветов. Мраморные, прохладные руки, восхитительные глаза с поволокой, неподвижные, будто утомленные смертельной праздной скукой: никого вокруг, ни семьи, ни детей. Она — редкий пример законченной и бесплодной красоты — живет, если это достойно называться жизнью, в ожидании неведомой участи. Сама судьба препятствует счастливому супружеству и лишает ее радости материнства. Чары, исходящие от этой женщины, производят странный эффект: они мимолетны и, полагаю, не проникают в глубину сердца. Она соблазнительна, сама того не желая, не имея намерения обольстить. Мужчины, очарованные ее прелестями, слушают, созерцают, любуются, не испытывая, однако, влечения к предмету поклонения. Она из тех причудливых созданий, которые странно выглядели бы в Европе, где женщина остается женщиной. Очарование, самопроизвольно исходящее от бесполезного и дивного существа, можно сравнить с тончайшим ароматом редкостного и изысканного цветка, взращенного для восточного гинекея и призванного украшать его и наполнять благоуханием в короткий период молодости.
— Вы говорите о цветах, — сказал как-то мой друг Вандель, когда я, как и сегодня, подыскивал сравнение красоте Хауа, — но не можете подобрать подходящего слова. Словами нельзя передать состояние, которому чужды всякие устремления и душевные порывы. Здесь необходимы бесцветные слова, и самое нейтральное будет наилучшим. Я предлагаю вам латинское olet (она благоухает). Добавьте эпитет для выражения прелести душистого флюида и скажите, что от нее исходит приятный аромат. Вот, я полагаю, и все, ну а нас переполняет чувствительность от близости благоухающего экзотического растения. Нам не угрожает никакая опасность, стоит лишь время от времени менять обстановку. Правда, возникают сомнения в человеческой душе.
Голос Хауа — живая музыка (я написал тебе об этом и тот день, когда впервые услышал его), скорее музыка, нежели речь. Ее голос так же легок, как пение птицы. Удовольствие во встречах с Хауа находит тот, кто испытывает слабость к неопределенным мелодиям и в ее щебете слышит шум ветра. Чтобы пробудить ее нежность, мы называем ее «a’ini» (око мое). А она отвечает «habibi» (друг мой) или «ro’ahdiali» (душа моя); трудно представить себе что-нибудь более музыкальное и в то же время бесстрастное: именно так пел бы соловей, заключенный в клетку.
Мне сложно объяснить, что мы делаем в гостях у Хауа, как протекает время. Мы входим в дом, находимся и нем, расстаемся с хозяйкой, полные ярких и памятных впечатлений не более, чем накануне. Солнце, проплывая над двором, освещает спальню Хауа, проникает мельчайшей золотой пылью сквозь легкую ткань занавески, натянутой на дверях. Все озаряется на мгновение, внутреннее убранство — шелка, инкрустированная мебель, украшенные миниатюрами этажерки, расписной фарфор — охвачено огненными всполохами. Едва солнце опускается за террасу, спальня погружается в полумрак. Краски блекнут, золото тускнеет, дым наргиле приобретает густой синий оттенок, в печи занимается пламя. Вечер уже недалек, мы завершаем свой день.
Нам случалось ужинать у Хауа. В такие дни послеполуденное время проходит на кухне за растиранием перца, корицы и шафрана, за приготовлением кускуса. Лера печет медовые пирожки. Вандель не без оснований хвастает тем, что был принят халифами трех провинций, и привносит в трапезу Хауа почти сказочные яства. Основу этой королевской кухни неизменно составляют мелко нарезанное мясо и изобилие сушеных фруктов; новизна блюд зависит от выбора, количества и остроты пряностей. Когда прекрасная светлоликая Айшуна — любимая подруга Хауа — случайно заходит к ужину или по светскому обычаю еще утром присылает маленькую негритянку Ясмину предупредить о своем визите, празднество становится полным: предстоит соревнование подруг в роскошестве туалетов и украшений. Именно вчера нам выпало такое удовольствие. Айшуна пришла к шести часам в сопровождении служанки, одетой в красное. Войдя в комнату, она сняла большое покрывало, сбросила у ковра сандалии из черной кожи и величественно, словно богиня, опустилась на диван. Она была великолепна. Ее ноги облегал фута, завязанный очень низко, узкий корсет, подобно ножнам кинжала, покрывали металлические пластины, легкая газовая шемизетка в серебряных мушках рассыпала блестящие звезды по обнаженным плечам и высокой груди. Причиной подобной легкости одеяния было вполне простительное тщеславие.
— Стоило ли вообще надевать одежду, — заметил Вандель при ее появлении, — если она столь прозрачна.
— Дорогой друг, — сказал я, — разве вам неведомо изречение индийцев, стыдливых почитателей прозрачности. Они сравнивают легкий газ с водным потоком. Прекрасная Айшуна разделяет их мнение, метафора служит ей одеянием.
Почти тотчас, приподняв портьеру соседней комнаты, появилась Хауа, покинувшая нас час назад. Она с достоинством предстала в царственном наряде женщин Константины, то есть в трех длиннополых кафтанах, надетых один поверх другого. Два кафтана из цветастого муслина; третий — из золотистого сукна — не имел складок и придавал неподвижность гибкому стану, как бы заключая его в ослепительные доспехи. Причудливо накрученный платок из того же золотистого сукна полностью скрывал волосы и доходил, как азиатская митра, до крутых дуг подведенных бровей. На Хауа было немного драгоценностей и вовсе не было колец — довольно редкая скромность, свидетельствующая, на мой взгляд, о безупречном вкусе. Тонкая линия сурьмы, которой были обведены великолепные глаза, удлиняла их, придавая им выражение невольной улыбки, а на лбу священным и таинственным знаком красовалась крошечная бледно-голубая звезда. Она вошла, скользя босыми ногами по длинноворсовому ковру, и, встряхнув турецким носовым платком, пропитанным эфирными маслами, окружила себя благоуханием. Затем она приблизилась к низкому дивану, положила смуглую трепетную руку на обнаженное плечо подруги и скорее безвольно опустилась, нежели села, с таким выражением скуки на лице, которое невозможно передать.
— Дивная! — воскликнул Вандель, церемонно, будто королеву, приветствуя Хауа.
Мы ужинали на ковре, полулежа за инкрустированным столиком со свечами, покрытым негритянским хаи-ком, заменяющим скатерть. Прислуживали две негритянки, а муж Асры подавал подобающие случаю кувшин г водой и полотенца, вышитые цветным шелком.