Я пишу тебе из Алжира, куда прибыл на негритянский праздник Бобов, который по обычаю отмечается ежегодно в апрельскую пору сбора первого урожая бобов. Почему именно бобов? В чем религиозный смысл праздника? Почему в разгар варварской церемонии жрец закалывает жертвенного быка, украшенного тканью и букетами цветов? Какую роль играют источник, очистительная вода и бычья кровь, кропящая толпу, словно священный дождь? Почему это празднество устраивают в основном женщины и для женщин? Ибо именно женщина распределяет кровь, первая черпает воду из источника, и если мужчины исполняют танцы, то женщины направим ют действо. Во многих книгах приводятся подробные описания ритуала алжирского праздника Бобов, но позволь мне придерживаться в рассказе личных впечатлений.
Моему взору предстала блестящая своеобразная картина, и сегодня меня ни разу не посетила мысль о том, что эта чисто африканская церемония, представляющая собой смешение трагической торжественности и развлекательности, балета и пиршества, может быть чем-то иным, нежели великим зрелищем, созданным воображением жизнерадостного народа для удовлетворения своего тщеславия, нежели возможностью предаться безмерному веселью и неумеренности, вкусить раз в году праздничное великолепие и все дозволенные радости.
Праздник проходит на берегу моря, между полем для маневров и деревушкой Хусейн-Дей[80] вкруг гробницы, спрятавшейся среди кактусов, на площадке, откуда открывается вид на бескрайние морские просторы и на Хамму.
Именно на этой возвышенности — невозможно лучше подобрать место для грандиозного представления — собираются две или три тысячи негритянских зрителей. Разбиваются палатки, устанавливаются импровизированные печи, устраиваются кухни на открытом воздухе — все происходит, как на наших сельских празднествах. Мавры, владельцы кофеен, прибывают с кухонной утварью, и сразу по окончании церемонии начинается угощение — в конечном счете самое важное событие дня. У подножия амфитеатра, расцвеченного платками и флагами, и на самом берегу моря расположились те, на кого возложено проведение церемонии, богомольцы, любопытные европейцы, арабы, желающие все увидеть воочию, и, наконец, несколько сотен негров, полных желания, энергии и решимости танцевать двенадцать часов подряд, что, между прочим, требует нечеловеческих усилий.
Процессия приблизилась, и мне едва удалось разглядеть жертвенное животное из-за плотной толпы, в которой каждый боролся за место. Несмотря на большое расстояние и на морской ветер, я услышал приглушенную, но все же устрашающую какофонию железных кастаньет, тамбуринов и гобоев, вдруг ворвавшуюся на пляж и возвестившую о прибытии кортежа. Толпа отхлынула, и я понял по ее концентрическим потокам, что бык находится посреди столпотворения. Через несколько минут кольцо разомкнулось, позволяя увидеть распростертую на песке жертву с перерезанным горлом, истекающую кровью. Самые ярые накинулись на только что забитое животное и, едва оно было обескровлено, тут же разорвали тушу на куски. Такие же, достойные быть названными бойней деяния совершились у гробницы и в непосредственной близости от источника, чтобы одновременно осуществить люстрации[81] и жертвоприношение. Затем многие спустились к источнику и все утро сновали с наполненными водой бутылочками. Возвращались довольные негритянки с лицами, забрызганными кровью; я обращаю твое внимание на важную деталь — пунцовая кровь терялась на пурпурных хаиках.
Представь по меньшей мере тысячу женщин, то есть значительную часть странного собрания, не одетых — ведь одинаковые покрывала скрывали великолепие бесчисленных красок, — а завернутых в красное и ярко-красное — цвета, лишенные оттенков, не смягченные примесями, пронзительно-красные, неподвластные палитре, к тому же воспламененные солнцем и рдеющие на контрастном фоне. На сочном ковре весенней ярко-зеленой травы развернулась огромная выставка пылающих тканей, она выделялась на шероховатом синем фоне, дул ветер и по морской поверхности пробегал озноб.
Издали прежде всего замечаешь зеленеющий холм, обагренный беспорядочно рассыпавшимися маками. Вблизи ослепительный эффект необычных цветов становится нестерпимым, и, когда собирается дюжина женщин в окружении так же одетых детей и образует единую группу, густо окрашенную киноварью, невыносимо долго смотреть на источник сияния, не боясь потерять зрение. Все бледнеет рядом с неподражаемым буйством красного, чья неистовая сила привела бы в содрогание Рубенса, единственного в целом свете человека, не страшившегося того цвета, каким бы он ни был. Доминирующий пламенный цвет побуждает все другие краски сливаться в сочетания спокойной гармонии.
Сегодня негритянское население Алжира извлекло на свет содержимое своих сундуков; напоказ, без стеснения, с чрезмерной кичливостью бедняков, скупцов и дикарей выставляется неожиданная роскошь нарядов, украшений и драгоценностей; в гардеробе торговок лепешками и служанок хранятся сокровища, о которых никто и не догадывается, они предназначены для единственного праздника. Каждая из них, словно корабль, украшенный флагами, выставила все самое богатое, чем обладала, то есть самое причудливое и бросающееся в глаза. Ни одного грубого синего покрывала. Те, у кого не нашлось настоящих ковров, заменяют их клетчатыми, тусклых тонов хаиками, они же используются как палатки, навесы и солнечные зонты. Рабыни, нарядившиеся принцессами, радуются дню своей независимости.
Несравненная яркость восточной палитры сочетается с невообразимым и непредсказуемым негритянским многоцветьем: шелковые, шерстяные одежды пестрят красками; блузы, струящиеся рукава которых загораются искрами, вышиты золотыми и серебряными полосами, усыпаны блестками; скромные корсеты из ткани или покрытые металлическими пластинами, стянуты крючками, стесняют вздымающуюся грудь; воздушные трепетные фута из пестрого шелка обволакивают женские округлости, подобно радуге. Одежда щедро украшена: позолота, стеклянные бусы, жемчуг, золотые монеты старой чеканки, кораллы; колье из раковин, доставленные из Гвинеи; флакончики эфирных масел из Стамбула; ножные браслеты, арабское наименование которых khrôl-khrâl воспроизводит звук, издаваемый ими при ходьбе; сверкающие на черной коже золотые и серебряные безделицы. Представь еще три-четыре серьги в каждом ухе, зеркальца в тюрбане, браслеты, нанизанные на руку от запястья до локтя, кольца на каждом пальце, неизменное цветочное убранство и вскинутые кисти рук с носовыми платками вместо вееров, кажущиеся издали вспархивающими белыми птицами.
Кому довелось наблюдать негритянок лишь в повседневной жизни, когда они молчаливо торгуют в розницу на углу улицы, облаченные в угрюмые темно-синие одежды, тот не в силах представить, как преображается склонный к бурным радостям народ, принаряженный и оживившийся в предвкушении праздника. Тут возникает живое лицо народа, дарованное ему природой; зной возбуждает, солнце не имеет над ним власти, а лишь будоражит, как ящериц. Странное племя, вызывающее тревожное чувство, словно неумолчно смеющийся сфинкс, полно контрастов и противоречий. Его, свободное в естественном состоянии, насильно переселяют, вынуждают привыкать к новому климату, порабощают, чуть не сказал — да простит меня человечество! — приручают. Этот могучий и покорный народ безропотно терпит оковы, простодушно сносит бремя тяжелой судьбы. Он одновременно прекрасен и безобразен, с ласковым взглядом, хриплым голосом и мягким говором; он жизнерадостен, хотя лицо его похоже на траурный лик ночи, а когда смеется, рот его сводит гримаса античной маски, придающая нечто уродливое даже самому милому человеческому лицу!
Веселье — истинная стихия этих людей. В несколько часов я увидел больше белых зубов и распустившихся цветов губ, чем за целую жизнь в европейском мире, и котором гораздо меньше места философии, нежели у негров. На торжествах были представлены все женские типы, отражающие невероятное разнообразие красоты. Черты некоторых дышали совершенством, а большинство отличалось своеобразием костюмов и манер. Я говорю только о женщинах, мужчины расположились в самой глубине картины. Покрывала обрамляли открытые лица и редко опускались ниже талии. Женщины сбились в аккуратные группки, толпились на склонах, будто в амфитеатре, ни разу не присаживаясь во время всего религиозного праздника. Зрители толпились на каждом возвышении. Обломки старой кирпичной стены служили в утренний час пьедесталом статуям, самым, может быть, прекрасным и молодым на празднике.
80
Хусейн — во времена Фромантена селение в окрестностях города Алжир, ныне — его район. —