Бен Хамида расспросил меня о путешествии, о перспективах французского поселения в Лагуате, о настроениях сахарских племен, поинтересовался их поведением, тем, что говорят о шерифе, возмутившем спокойствие на юге, чего опасаются с его стороны, и все это с естественной любознательностью просвещенного человека, небезразличного к политике своей страны. Я уверил собеседника, что Лагуат станет в наших руках надежным и прекрасно защищенным пограничным постом, что страна здорова и пригодна для жизни. Когда я сказал, что мы ею овладели вопреки желанию арабов и сумеем удержать, невзирая на климат, он лишь улыбнулся и ответил с восхитительной дерзостью:
— Многие сильные мира сего были повержены мухой.
На этом он с нами распрощался.
— Этот чертенок сражается, подобно парфянам[84],— заметил я на его поспешный уход.
— Да, выпуская из своего лука стрелы пословиц, — сказал Вандель. — Жаль, что он так быстро показал спину, я мог бы послать десяток ему в ответ.
Теперь, когда я погостил в царстве вечного лета, оно уже не может ни научить меня ничему, ни подарить неизведанные переживания. Я не жду ничего нового от относительно изменчивого климата в краю, где солнце, словно перелетные птицы, появляется или отправляется в кочевье в зависимости от времени года. Стоит прекрасная погода, но совсем не та, что на юге. Очень жарко, но зной мягок; очень сухо, но сухость не идет ни в какое сравнение с грозным и древним как мир бесплодием, оберегающим границы Сахары. Здесь же струятся ручейки, вечерами курится озеро, с болот поднимаются испарения; горизонт заволакивает дымкой, небо уже не медного цвета, а затянуто в синий бархат. Сбор урожая I.(кончен, скошены травы, убраны сельскохозяйственные культуры; равнина встречает сентябрь нагой. Ощущается дыхание осени, готовой в любую минуту вступить и свои права.
Я с легкой грустью привожу в порядок дневник и дорожные зарисовки; виденное в далекой стране выявляет при сравнении заурядность и незначительность того, что лишено истинной красоты и не наделено глубоким смыслом. Блида — своего рода нумидийская Нормандия, ее принято посещать, но вряд ли она достойна внимания путешественника, возвращающегося с юга. Великое сменяется малым. Нет такого сада, даже в Африке, который стоил бы оазиса, а пустыня способна посрамить величайшие равнины.
День занимается между четырьмя и пятью часами. Я невольно пробуждаюсь, едва начинает светать, — привычка, нажитая в краю, где нет определенных часов для сна, где никогда не засыпаешь глубоко. Комната наполняется бледным светом и неотчетливыми звуками. Я нижу, как расцветает заря над линией зеленого лесистого горизонта. Я прислушиваюсь: играют зорю. Вот уже дна месяца эта мелодия заставляет учащенно биться сердце; она не знает себе подобных в богатстве острых и единственных в своем роде переживаний, навеваемых памятью. Слышится ржание лошадей и крик верблюдов; под окном проходят, мягко ступая, босоногие люди; переменчивый бриз, предваряющий явление солнца, легонько шевелит листву на апельсиновых деревьях; воздух прогрет, тиха утренняя пора. Неужели я еще в Сахаре? Ежеутренняя иллюзия мимолетна: она длится короткий миг осознания обстановки, я замечаю, что надо мной не натянут саван противомоскитной сетки, легко дышится, не слышно жужжания мух, и вновь понимаю, что нахожусь в ином мире. Я просыпаюсь с чувством безмятежности, пытаясь отыскать в гуще мирных ощущений тайную тревогу и предчувствие близкой опасности. Жизнь уютна, климат целебен, природа милосердна. Тогда я испытываю странное сожаление и с безразличием наблюдаю, как текут чередою дни, уже не таящие ничего угрожающего.
Уличные шумы, отблески солнца, смутные неотчетливые формы, сероватый блеск зари сквозь открытое окно, приветствие из глубины души всему, что пробуждается имеете со мной, — так начинается каждый новый день. Не моя вина, что природа властно вторгается в мои записки. Я предоставляю ей то место, которое она занимает в моей жизни. Действовать в атмосфере живых впечатлений, творить, не порывая связей со средой, зеркально точно, но осознанно отражать внешний мир, не сдаваясь в плен окружающим нас предметам, наконец, подчинить собственную судьбу законам, по которым поэты слагают стихи, иными словами, заключить яркое событие в оболочку мечтательности, заменить слова Теренция «Ноmо sum: humani nihil а те alienum puto»[85] на «Ничто чудесное мне не чуждо» — вот, друг мой, какова истинная мера жизни.
Сегодня я читал книгу об Алжире, опубликованную в 1830 году, и неожиданно натолкнулся на деталь, поразившую меня, несмотря на всю свою незначительность. Название книги — «Очерк об Алжирском государстве». Автор — американский консул У. Шалер. В ней приведены самые точные и верные сведения, когда-либо изложенные письменно, о положении алжирского правительства в ту прелюбопытнейшую эпоху, когда правители флибустьеров вмешались или скорее были замешаны в европейские политические распри и перешли от разбоя к дипломатии. Автор, служивший регентом с 1815 года, стал свидетелем царствования Омара и получал секретные послания от дея Хусейна. Он завершил работу над книгой в 1825 году, когда вновь была готова вспыхнуть война с Англией. Ситуация осложнилась, английская эскадра блокировала город, грозя новым обстрелом. Шалер наблюдал военные приготовления англичан из здания консульства, следил за происходящим на рейде, точно фиксировал передвижение в порту: прибытие кораблей, их число, вооружение, порт стоянки; интересовался погодой, направлением ветра, температурой, присовокупляя сведения, поступающие из касбы (крепости). Записи, ведшиеся ежечасно изо дня в день, составили своеобразный исторический дневник, изобилующий живописными подробностями, подмеченными наблюдательным взглядом.
Вот запись, занесенная в дневник 14 июня 1825 года: «Сегодня вечером мы любовались прекраснейшим феноменом природы, составляющим резкий контраст с мрачным ликом войны и естественным в этой стране беспокойством. На закате в саду консульства зацвел кактус Selenicereus grandiflorus. В восхитительном лунном свете pm цвел эфемерный нимб; тонкий аромат цветка чувствуется на расстоянии в несколько туазов, а по всему саду разлит крепкий запах ванили.
15 июня. Большую часть дня горизонт затянут густым туманом. К пяти часам вечера туман частично рассеялся, и в открытом море видны шестнадцать английских боевых кораблей. Прекрасный цветок, распустившийся прошлой ночью, утром уже закрылся, а к вечеру засох на своем стебле».
На следующий день дипломат продолжает рассказ о блокаде. Мне кажется, что незначительная деталь, словно случайно введенная автором, оживляет размеренное повествование. Теплый туман, редкое растение, цветущее только одну летнюю ночь, бутон, раскрывающийся на короткие часы, — образуют законченный пейзаж. Разве он нес полезен? Не думаю, ведь он придает полотну местный колорит, напоминает об облеченном в плоть Алжире, Служит фоном самой истории, которая не утрачивает от того величия. Доведись мне выступить в роли историографа какого-нибудь политического или военного события, можешь не сомневаться, я безотчетно тоже отыскал бы возможность взрастить в определенный момент либо среди политического бесплодия, либо на поле брани нечто наподобие Selenicereus grandiflorus американца Шалера.
Сентябрь
Мы возвращаемся к хорошо тебе знакомой жизни, к старым местам, в прежние дома, не отклоняясь от колеи старинных привычек. Мы работаем, Вандель вновь обратился к геологии. Он никуда не выходит без молотка и, где бы мы ни были, словно дорожный рабочий, принимается дробить камни. Я помогаю переносить образцы. Ими усыпан пол его комнаты. Именно здесь он хранит и классифицирует камни, по-видимому даже не задумываясь о том, что рано или поздно нам придется переезжать. Из последнего похода Вандель принес кипу любопытных набросков: вертикальные разрезы гор, скалы различной формы с детальным изображением внутренних напластований. Трудно представить более четкие, точные и тщательно выполненные эскизы. Каждый контур обведен аккуратными тончайшими линиями, словно высечен отточенным резцом. Разумеется, никакой светотени, только архитектура, воспроизведенная независимо от воздуха, цвета, впечатлений, одним словом, всего того, что составляет жизнь. Холодные и выразительные структуры напоминают геометрические фигуры. Вандель не придает художественного значения рисункам, которые называет планами, и удивляется, если я позволяю себе усомниться в похожести изображенных мест или оспариваю их точность. Я охотно признаю безошибочность, но отрицаю сходство или же, допуская сходство, отвергаю реалистичность. Наши разногласия служат отправной точкой дискуссий, приводящих нас через тернии теорий, о которых ты догадываешься, к взаимоисключающим выводам.
84
Парфянские всадники имитировали бегство и выпускали через плечо стрелы; отсюда выражение «парфянская стрела».