Пейзажист — не знаю уж, по какому божественному предопределению, — родился художником Востока, ибо говорят, он даже походил на араба. Жанровый художник испытывает пристрастие к турецким странам — оригинальность питает эту любовь. Художник-историк — венецианец, упивающийся современными сюжетами, которые своим колоритом воскрешают страстные воспоминания о мастерах. Стало быть, он самый традиционный и наименее восточный из всех троих, и в этом одна из причин моего великого уважения.
Как-то весенним днем я оказался на берегу Сены со своим учителем — знаменитым пейзажистом. Он объяснял мне, какие изменения привнесли в его видение и восприятие опыт и знакомство с музеями, особенно поездки в Италию. Он говорил, что сегодня ищет лишь обобщение там, где некогда восхищался деталями, пытается отыскать типичную форму и идею, а раньше посвящал себя поискам необычного.
По самому берегу реки пастух гнал стадо овец, оно мягко отражалось в водах, тусклых под апрельским серым небом. За спиной у пастуха была котомка, на голове черная фетровая шляпа, на ногах кожаные гетры погонщиков; стадо не разбредалось, и поэтому две живописные черные собаки лениво тащились за хозяином. «Знаете ли вы, — сказал мой учитель, — что пастух, бредущий берегом реки, — прекрасный сюжет для живописца. Сена изменила имя, сюжет — свой смысл: Сена превратилась в Реку. Кто из нас сумеет выразить Восток как нечто индивидуальное и в то же время обобщенное, чтобы он отлился в простоте, подобной безыскусности течения реки?»
С такой приблизительной речью я обратился к Ванделю. Извлеки из хаоса возражений, рассуждений, разрозненных замечаний угодный тебе вывод. Я передаю тебе содержание беседы, не являющейся ни догматическим очерком, ни даже критической статьей. Мой собственный вывод таков: вполне вероятно, я потерплю неудачу в своем начинании, но поражение не будет доказательством неосуществимости самой затеи. Возможно, также в силу свойственного многим умам противоречия меня повлечет именно к редкостям, которые я осуждаю, и влечение преодолеет силу идей, а инстинкт окажется сильнее теорий.
Октябрь
Мы условились назавтра отправиться на охоту на три-четыре дня. Сначала обойдем озеро Халула, затем холмы до Типаза, где на римских дорогах и будем бить кроликов.
Охоту возглавляет комендант…; сопровождают нас старые африканцы — офицеры туземной кавалерии, известные как первоклассные стрелки. Из сказанного выше тебе сразу станет понятно, что наша экспедиция имела военный вид, к тому же с нами еще пошли в качестве слуг, почетного караула или эскорта, смотря по обстоятельствам, десять спаги, облаченных в красные блидские плащи. Обоз мог бы быть поскромнее — он состоит из двух повозок, запряженных четверками. Собаки, силы которых мы бережем для охоты, проделают весь путь на повозках с лагерным оборудованием, багажом, арсеналом охотничьих ружей и боеприпасов, взятых из расчета минимум сто выстрелов на стрелка. И наконец, последняя подробность, которая позволит тебе судить о готовящейся бойне, — мы прихватили три огромных мешка из-под зерна, предназначенных для кроликов и водоплавающей дичи.
«Не рассчитывайте, — предупредил меня Вандель, знавший обычаи, распространенные, без сомнения, только в Алжире, — что охота пройдет спокойно и тихо, как во Франции. Легавые только отыскивают след. Все остальное охотник берет на себя: бьет птицу влёт, преследует зверя верхом от куста к кусту, чтобы измучить, затравить и, наконец, затоптать, когда тот выбьется из сил. Вас наверняка удивит оригинальный союз псовой и стрелковой охоты, притягательное смешение двух удовольствий, состязание в меткости глаза и проворстве. Не приходится щадить ни поля, никому не принадлежащие, ни изобилующую в этом краю живность. Каждый волен мчаться во весь опор, будто во вражеской стране; цель — безжалостно убивать. Этот навык приобретается на войне. Вот почему все офицеры любят охоту и знают в ней толк, а хороший загонщик кроликов и куропаток по праву считается отменным африканским солдатом. И еще не могу предвидеть, — добавил Вандель, — чего вам ждать от завтрашнего дня: затронет ли охота ваше честолюбие, или вы предпочтете следить за гоном в качестве зрителя, я же не расстанусь со своей кобылой».
По мнению Ванделя, белая кобыла — единственное верховое животное, не прерывающее ход его размышлений.
Любезный друг, я буду следовать за охотниками, насколько это будет в моих силах, ведь мое потаенное желание — увидеть озеро, ты знаешь, чем оно вызвано. Озеро относится к редким местам, еще вызывающим мое любопытство, и я корю себя за непоследовательность. Когда-то мы намечали небольшой поход туда, но так и не осуществили свое намерение. Раз уж представился случай, я обязан по крайней мере прояснить или проверить наши общие фантазии. Я словно совершаю паломничество, чтобы приветствовать незнакомца с благоговением, которого достойны старинные мечтания. Вроде безделица, но приятно вместо фантазий, порожденных воображением, привести факт и ответить на вопрос: а что же все-таки там на самом деле?
Подозреваю, ничего особенного, то же, что и повсюду после сколько-нибудь продолжительного перехода, — поверженный энтузиазм минувших лет, увы, тяжелобольной и едва не испустивший дух.
Хорошая ли будет завтра погода? Вот что нас заботит. Уже пять дней яростно дует южный ветер: обжигающее прощание знойного лета, заканчивающегося с приходом сентября, грозовой напор равноденствия и признак наступления красивого и умеренного времени года, называемого здесь вторым летом. Я уже говорил тебе об этом гибельном ветре. Он радует и будоражит ум, если не слишком треплет тело. Жители Блиды посылают ему проклятия; он причиняет им страдания, они защищаются всеми доступными средствами: не выходят из дома, затыкают оконные проемы, сдерживают дыхание. Испепеляющий зной не дает послабления ни утром, ни вечером. Прошлой ночью я убедился в его постоянстве, в полночь под апельсиновыми деревьями было 37° по Цельсию — температура, немыслимая для данного часа и времени года. Я попытался представить, что должны испытывать гнущиеся, едва не ломающиеся деревья, ведущие сражение, которое не под силу описать живописцу, изнуренные от напряжения, раздираемые ветром, рвущим их из земли. На какой-то момент показалось, что все деревья трещат и ломаются: я услышал душераздирающий стон. «Интересно, — подумал я, — какая сила одержит верх, разрушение или жизнь?» Жизнь оказалась сильней, и, уверяю тебя, я испытал облегчение: ни одно дерево не было вырвано из земли, но тысячи ветвей валялись и тысячи тысяч листьев кружили в воздухе, по дорогам катились сотни незрелых плодов; высокий кипарис, растущий по соседству, — воплощение прочности и гибкости — гнулся, словно гебель тростника, тут же распрямляясь; казалось, он все сносит без мучений. Затем дыхание ветра стало более ровным, и дерево, сильно наклонившееся под его натиском, выпрямилось только к утру, в тот самый час, когда ураган внезапно совсем стих. Впрочем, хотя я ненавижу ветер, но прощаю ночному гостю, возможно, из-за его происхождения и говорю вихрю пустынь: «Добро пожаловать», — как гонцу, приносящему вести прямо из Сахары.