Немногим богаче скарб ремесленников. Кузнец — именно его я приведу в пример — одет в дорожную одежду: куртку и сандалии с ремешками, на голову наброшено покрывало. Орудия своего промысла он носит в капюшоне плаща. Это железные заготовки, молоток, гвозди, горелка, мизерный запас древесного угля, наконец, походная наковальня, похожая на молоток, рукоятка которого служит опорой. Он извлекает свой инструмент, как только появляется желающий подковать лошадь. В земле вырывается ямка для установки кузнечного горна, рядом вбивается наковальня; кузнец присаживается на корточки, зажимая ее коленями, и выбирает кусок железа из своих запасов. Раздувать огонь мастеру помогает подмастерье — сосед или любой прохожий, услужливо предоставивший ему силу своих легких. После того как железо накалено и обработано, все происходит, как у кузнецов в Европе, но с меньшим тщанием, а главное, — с меньшим совершенством. Как правило, подкова имеет вид изъеденного ржавчиной тончайшего полумесяца, словно вырезанного из стоптанного кожаного башмака, выброшенного за ненадобностью. Когда не хватает угля, его заменяют торфом или верблюжьим пометом — топливом, истлевающим, словно сигара. Замена легко распознается по зловонному запаху.
Торговые лавочки, покупатели, торговцы, пешие и конные, рабочий скот и скот на продажу — все скучено в страшном беспорядке. Огромные дромадеры свободно разгуливают по базару, заставляя уступать себе дорогу, подобно исполинам в стране карликов; повсюду бродит скот; ослик, привязанный к колышку, соседствует со своим собратом, ожидающим покупателя; царит такая неразбериха, в которой только заинтересованные могут опознать друг друга, а праздношатающемуся не под силу отличить продавцов от покупателей. Торг ведется полушепотом, крестьяне прибегают к обычным своим хитростям, а торговцы — к свойственным им недомолвкам. Сделка обдумывается за курением трубки, согласие достигается за чашкой кофе, договор, как и во Франции, скрепляется многозначительным рукопожатием. Оплата совершается с неохотой, деньги передаются неторопливо. Задолго до появления на свет деньги, называемые в этой стране дуро, таинственно позванивают в носовых платках (именно они обычно заменяют здесь кошелек). Их тщательно прячут, хранят и оберегают.
В центре бивуака всего на несколько часов устанавливается палатка каида, над которой красуются три медных шара и полумесяц, а перед ней — арабское трехцветное знамя, всегда сопровождающее военачальников. У входа стоят две стреноженные и оседланные прекрасные лошади. Внутри пол устлан коврами и подушками, в каждом углу разложено оружие, а на опорном столбе висят широкополая соломенная шляпа и прелестная чашка чеканного серебра на длинном шнуре из красного шелка с золотой кистью. Любезный друг, таково обычное убранство военных палаток; палатка каида напоминала преторий, так много собралось здесь страждущих добиться аудиенции, каждый с кошельком в руке ведет беседу о самом важном событии дня, о сведении счетов, недочетах, ошибках и дрязгах.
Каид восседает в центре палатки, отдает приказания, рассылает шаушей, иногда принимает посетителей и отсчитывает собственноручно неизвестный мне налог в медной монете, немедленно попадавшей в золоченый кошель, о котором я сначала подумал, что он предназначен для табака. Каид, очень высокий, худой, красивый мужчина лет сорока пяти, вершил дела со скучающим видом, который всегда к лицу человеку, облеченному властью и с большим достоинством. Поражало властное и вместе с тем мягкое выражение чудесных глаз на желтом лице. Каид был одет, словно левит, — во все белое, что его несколько молодило; на нем не было бурнуса, только хаик, летняя гандура и покрывало. Безукоризненная белизна тканей и легкая небрежность — такова одежда повелителя в домашней обстановке. Каид оказал сердечный прием Ванделю, меня же принял благосклонно.
Он не имеет точного представления о том, чем мы занимаемся в его стране, — один с пером и барометром, другой с коробкой красок и карандашами, — но признает за человеком право стремиться к знанию и понимает, что в его краях можно многое узнать. Впрочем, здесь достаточно хоть немного отличаться от окружающих, не заниматься признанным промыслом или торговлей, и каждый ваш шаг сразу вызывает любопытство. Иностранцу ничего не стоит оказаться в подобном положении среди арабов. Все, что оставляет след на бумаге, видится этому народу письменностью, и, следовательно, письменное сочинение затрагивает общественные интересы. Поэтому и художник может оказаться шпионом. Политика составляет глубинный пласт жизни арабов — их надежды, чаяния и сомнения.
Когда прием закончился, каиду подвели коня. Его всадники вскочили в седла, оркестр выстроился за спиной вождя. Знаменосец поднял знамя и занял свое обычное место — между каидом и музыкантами. Двое верховых, в авангарде, вскинули ружья. Я вообразил, что единственной целью этого не совсем уместного кортежа являлось оказание почестей нам, и мы проделали небольшой путь до места проведения праздника неспешным церемониальным шагом под непрерывные звуки тамбуринов, гобоев и флейт.
Для проведения скачек избрали открытую, почти без кустарника местность неподалеку от дуаров. С одной стороны поставили открытые палатки (шатры гостеприимства, где находили приют на ночь все желающие), а с другой — просторную палатку из темной шерсти, закрытую со всех сторон, за исключением небольшой лазейки с противоположной стороны от скакового поля. На скаковое поле выходила глухая стенка, однако в ветхой ткани было достаточно прорех, чтобы заранее собравшиеся в палатке женщины могли все хорошо видеть, но их самих разглядеть никто не смог бы. Неподалеку резвилась стайка детишек, подобно цыплятам у курятника. Два-три сторожевых пса надзирали за подступами к ней.
Прямо против женского шатра, с реющим над ним небольшим красным флагом, воткнули в землю шелковое знамя каида. Два стяга определяли ширину ипподрома, уходившего в бесконечность, и отмечали финишную черту, на которой кони, управляемые крепкой рукой, должны застыть, как вкопанные, а наездники, по обычаю, салютовать ружейными залпами сначала каиду, а затем женщинам.
Четыре часа. Приготовления близились к концу. Диффа готовилась в закрытой палатке, откуда доносился невнятный шум и вырывался, как через кухонные отдушины, терпкий запах рагу и дым от сырых дров. Медленный и монотонный ритм национального танца (чуть более благопристойный сокращенный вариант египетского танца пчелы) сопровождался пением и хлопаньем в ладоши, а взрывы ликования порой перекрывало отчаянное кудахтанье цыплят, бьющихся под ножом поваров. Все мужчины племени хаджутов, способные держаться в седле, были в сборе; плотный строй из почти двухсот скакунов замкнул южную оконечность скакового поля. Бивуак наполнялся людьми в военном снаряжении; по траве неуклюже расхаживали арабские наездники в тяжелых сапогах с длинными, волочащимися по земле шпорами.
В это самое время с равнины со стороны Блиды приблизилась небольшая кавалькада: две женщины в городских костюмах, закутанные в просторные покрывала, верхом на мулах, впереди негр, боком сидящий на осле, и пешая негритянка.
— Асра и негр Саид, — сказал Вандель, узнавший на почтительном расстоянии служанку Хауы и ее мужа.
— В таком случае легко можно догадаться, кто эти две всадницы, — ответил я.
Они вступили в лагерь, но не спешились у женского шатра, а проехали сквозь толпу, и, уж не знаю, кто проводил дам прямо к небольшой палатке, поставленной в стороне, внутри которой были постелены ковры и разложены подушки, словно в ожидании желанного гостя. Впрочем, никто не придал особого значения прибытию новых гостей, по толпе лишь пробежал шепот, что появились танцовщицы.