Если свести композицию к самым простым элементам, выделить одну группу, а в ней единственного всадника, то полет хорошо сложенного скакуна, летящего галопом, представится непревзойденным зрелищем, согласным движением двух созданий — самых разумных и совершенных по форме творений бога. Разлучите их, и гармония единения разрушится; но позвольте человеку слиться с конем, вдохните в его торс энергию и волю, а всему остальному придайте сочетание ловкости и силы, и вам явится существо, которому нет равных в силе, в способности мыслить, подвижности, смелости и быстроте, свободе и покорности. Артистическая Греция не смогла придумать ничего более естественного и величественного, тем самым показав, что конная статуя — высочайшее творение человека в искусстве ваяния. И этого реального монстра, который не более чем дерзновенный аллегорический союз крепкого скакуна и красавца-мужчины, Греция сделала воспитателем своих героев, творцом наук, наставником самого ловкого, храброго и прекрасного из людей.
Иногда всадники — как и подобает уверенным в себе первоклассным актерам, не сомневающимся в том, что их ожидают аплодисменты, — проносились мимо нас по одному и по двое, и казалось, будто двумя лошадьми правит одна рука или что они идут в одной невидимой упряжке. Наездники заслуживают поименного представления: Каддур — вновь собиравшийся пуститься вскачь на своей поджарой кобыле; Джеллул — на темно-гнедой лошади под шелковой малиновой попоной; Бен Саид Хелили — весь в розовом на лошади цвета воронова крыла; однорукий Мохаммед Бен Дауд — древний осколок далеких войн, которому подавали заряженные ружья, и он стрелял, как из пистолета, на вытянутой руке, не имея возможности прицелиться с плеча. Старого Бу Нуа, тестя каида, сопровождали трое сыновей, очаровательные, легкомысленно одетые юноши, исполнявшие роль пажей. Он восседал на крупной, тяжело экипированной лошади, с широкими копытами и мощной шеей. Животное выступало величаво, подобно собратьям с картин Рубенса.
Седок выделялся не только высоким ростом, но еще и полнотой, и огромным животом. На светлом лице, обрамленном веером бороды, светились ясные и круглые орлиные глаза. На нем был необычайно просторный, сильно развевающийся от встречного ветра хаик, две или три куртки, отделанные золотом; золоченая перевязь, словно нагрудные доспехи, отражала солнечные лучи. Он скакал, чуть привстав в стременах, потому что тяжелые одежды и дородность не позволяли ему выпрямиться во весь рост; одна рука лежала на головке передней луки седла, в другой он держал великолепное ружье, которое даже не соизволил зарядить. На левом плече, дополняя роскошное боевое снаряжение, висела кабильская сабля в серебряных ножнах. После каждой скачки всадники возвращались шагом или резвым галопом. Они задерживались на мгновение посреди поля, поднимали своих скакунов на дыбы, чтобы еще более возбудить и без того разгоряченных животных, натягивали поводья, вонзали шпоры в крутые бока, а затем гарцевали, принимая к исходной позиции боевой порядок.
Среди описанного великолепия, беспорядка и гама прогуливался верхом и отважный Амар Бен Ариф. Я не видел его с нашей встречи у Хасана. В моей памяти запечатлелся образ игрока в шахматы: сдержанные жесты, бесстрастные речи. И когда Вандель указал мне на Бен Арифа, я его не узнал.
Верхом он казался ниже ростом и менее элегантным, чем многие другие, но по крепости сложения ему не было равных. В его облике чувствовалась уверенность. В седле или на ногах, сидя или стоя, даже в положении самого неустойчивого равновесия он сохранял борцовскую мощь и в то же время легкость движений. Лицо наполовину скрывал приподнятый хаик, над ним остались лишь удивительной бледности скулы, кончики стоящих торчком усов и горящие угли глаз. Скромная одежда из темного сукна была чуть расцвечена вышивкой, зато за поясом помещался целый оружейный арсенал. Бен Ариф правил, как опытный наездник, лошадью серой масти, сбруя которой — наполовину из фиолетовой кожи, наполовину из металла — напоминала искусно обработанную сталь. Он пригоршнями засыпал порох во французское двуствольное ружье и стрелял на скаку. Ежеминутно он появлялся в поле нашего зрения, то один, то в окружении всадников, но даже в толпе его легко можно было узнать по немного странному выражению лица, по лошади, сверкающей голубоватой сталью, по двойным слепящим вспышкам выстрелов. К тому же он заявлял о себе звонким галопом, потому что вопреки почти повсеместному обычаю его лошадь была подкована.
Бешеная скачка длилась уже целый час. Амар казался таким же неутомимым, как и вначале; он ни разу не спешился, не дал своему скакуну ни минуты отдыха.
— Бен Ариф, — кричали ему, — пожалей лошадь, она истекает кровью. Осторожней, ты вспорешь ей брюхо.
На что он неизменно отвечал:
— Ничего, у меня есть другая.
Затем уносился во весь опор, заставляя лошадь нестись галопом если не быстрее, то во всяком случае с большей порывистостью, нежели в предыдущих заездах.
Наконец он остановился, не из-за усталости, а скорее из жалости к животному или осторожности, как мы поняли чуть позже. Он осмотрел бока лошади, на которых каждый удар шпор отпечатался бугорками всклокоченной шерсти, бороздами красноватой кожи, а то и струйками крови в тех местах, где раны были особенно глубоки. Он остановил кровь пучком травы, сильно кровоточащие раны залепил комочками замешенной на слюне земли, быстро вытер углом хаика пену с крупа животного, ослабил подпругу, чтобы облегчить ему тяжелое дыхание, и приласкал скакуна, поцеловав в ноздри и прошептав имя, которое я не расслышал. Затем наездник вскочил на сменную лошадь; ее держал под уздцы конюший. Свежий, холеный гнедой жеребец вишневого оттенка был снаряжен, будто в военную экспедицию. Длинная джебира свисала с луки седла, под подпругу была просунута испанская сабля без ножен с чуть изогнутым лезвием и костяной рукояткой.
— Не наделал бы этот безумец глупостей, — заметил Вандель, провожая взглядом всадника, взявшего с места в карьер.
Амар Бен Ариф вновь появился через несколько минут. Когда он проезжал перед нами, разрядив в качестве приветствия свою двустволку, каид сделал ему знак рукой и сказал:
— Подожди немного, Бен Ариф, я с тобой.
День клонился к закату, праздник близился к концу, и я не переставал удивляться тому, что каид так долго не принимал участия в скачках.
Он не стал менять туфли без задника и каблука, только застегнул пояс, подобрал, чтобы удобнее чувствовать себя, полы каика, небрежно наброшенного и придававшего ему, несмотря на возраст, юношеское надменное изящество. Каид сел верхом на белую лошадь, ту самую, на которой приехал с базара. Его примеру последовали трое молодых людей, тоже еще не участвовавших в состязании. Они медленно выехали в поле и замерли. Юноша, племянник каида, по правую, Амар по левую руку вождя — всего пять всадников. Я услышал, как каид спросил у спутников: «Вы готовы?» И пять лошадей тронулись одновременно. Они двигались единым фронтом, не меняя начального порядка. Каид был не вооружен. Прозвучали три ружейных выстрела: стреляли трое молодых людей. Амар не присоединился к общему залпу. Он быстро положил ружье поперек седла, подобрал поводья, словно изготавливаясь к прыжку. Лошадь сделала скачок влево, а поскольку она находилась всего в двух шагах от первого ряда зрителей, то опустилась всеми четырьмя копытами в гущу толпы. Раздался душераздирающий крик — до сих пор он стоит у меня в ушах, — затем вопли, а еще через мгновение по толпе пробежал ропот. Люди расступились, и я увидел корчившееся на земле и вдруг затихшее тело в белом одеянии.