Мы уселись у подножия мудрых, достойных уважения, старых деревьев. Выдался прекрасный день, но мне он казался грустным, возможно потому, что ни мой друг, ни я не испытывали радости. Тепло и очень тихо. Я никогда не забуду это обстоятельство, потому что именно ему обязан самым сильным впечатлением, какое возможно испытать в жизни от величия и полного покоя, разлитого вокруг. Тишина была столь торжественна, а неподвижность воздуха такова, что мы невольно понизили голоса.
От того места, где мы находились, у самого подножия гробницы, горизонт описывал безупречную дугу, за исключением единственной выступающей точки, темного конуса Музайя. На севере расстилалась равнина с едва различимыми селениями, дорогами, прочерченными бледными царапинами, за ней — весь Сахель, убегающий темной лентой от Алжира, местоположение которого определялось белыми строениями, до горной цепи Шенуа, чье подножие четко вырисовывалось, словно мыс между двумя заливами, еще дальше между Африканским побережьем и бесконечными небесными далями раскинулась, насколько хватал глаз, голубая пустыня моря. На юго-востоке белела горная цепь Джур-джура, напротив возвышалась мрачная пирамида Уар-сениса. Восемьдесят лье чистого, безоблачного неба без единого пятнышка разделяли два пограничных каменных столба, отмечавших границы кабильского края.
Под ногами лежало пятнадцать лье горных порогов, рельеф которых было невозможно уловить, потому что ступени громоздились одна над другой, тонули в какофонии непостижимых оттенков синевы. Мы могли бы увидеть Медеа, не будь город скрыт массивом Надор и не затеряйся в лощине, которая сама была склоном высокого заснеженного плато.
Прямо на юге, далеко за смутной чередой округлых форм, складок местности, долин и вершин — географии, сведенной до масштабов панорамной карты бескрайней гористой страны, называемой Теллем и Атласом, — очертания становятся мягче, почти лишены изгибов, словно синеватые нити, натянутые между высокими выступами, последний из которых, справа, служит пьедесталом цитадели Богара. Еще дальше начинается равнина. Наконец, на последней границе бесконечных просторов, где земля утрачивает твердость и окраску, а восхищенный взгляд может принять горы за струйки серого дыма, моему взору представал расплывчатый мираж — Вандель произносил названия с уверенностью географа-путешественника — семи голов Себа-Руус, а следовательно, ущелье Гельт-эс-Стель и проход в страну племени улед-наиль. Перед нами простиралась половина французской Африки: Восточная и Западная Каби-лия, алжирский массив, Атлас, степи и прямо напротив моря — Сахара.
— Вот моя территория, — сказал мне Вандель. — Мир принадлежит путешественникам.
И он широко раскинул руки, словно обнимая все видимое пространство африканской земли, которая стала его достоянием.
Несколько минут он всматривался в белую точку на севере, казалось, она парит между небом неопределенных тонов и необычайно бледной поверхностью моря.
— Это корабль, возвращающийся во Францию, — сказал я.
Вандель сильно прищурил глаза, чтобы ослабить воздействие слепящего света, и сказал:
— Возможно. Мне приходилось видеть суда и из более далеких стран.
Затем он повернулся спиной к морю и больше на него не смотрел.
— Как вы думаете, свидимся ли мы вновь? — спросил я.
— Все зависит от вас. Да, если вы возвратитесь сюда; нет, если мне придется ради встречи поехать во Францию, куда, вероятно, я никогда не вернусь. Что мне там делать? Я больше не принадлежу вашему племени. Я слишком расточительно обходился со своей культурой, — добавил он, улыбаясь, — мне ее теперь не хватит, чтобы жить на родине, где, говорят, вы обладаете ею в избытке.
С приближением вечера Вандель поднялся, предварительно отметив высоту стояния солнца.
— Сейчас четыре часа или около того, — сказал он мне. — Идите. Вам как раз хватит времени, чтобы спуститься к Уэду и рысью миновать лощину. Мне же предстоит небольшой переход, пару лье по отлогому склону, ия — в дуаре.
С этими словами он свистом подозвал кобылу, она тут же явилась и по привычке повернулась к хозяину левым боком. Едва устроившись в седле в форме кресла, он зажег трубку и на мгновение застыл, казалось, ни на что не глядя. Затем резко протянул мне костистую загорелую руку и сказал:
— Кто знает? Если будет угодно богу! — вот великие слова; в них заключена вся человеческая мудрость.
Тотчас он начал медленный спуск, откинувшись на заднюю луку седла, освобождая тем самым от лишней нагрузки животное, колени которого подгибались на крутом склоне.
— Удачи! — еще успел он мне крикнуть.
И тут словно счастливое воспоминание пришло ему на память, он придержал кобылу и добавил:
— Не забывайте, что лучше призвать на помощь удачу, нежели сотню всадников. Это не мои слова, а нашего жизнерадостного друга Бен Хамида.
— Прощайте, — произнес я в последний раз, протянув к нему обе руки.
Вандель повернул лошадь и стал медленно удаляться. Через пять минут я уже ничего не видел и не слышал. Легкий ветерок, первое живое дыхание, пробежавшее в воздухе после полудня, стряхнул две или три кедровые шишки, покатившиеся по склону и затерявшиеся на ныряющей тропе, по которой спускался Вандель. Я посмотрел в южную сторону, куда отправился мой друг, затем на ожидавший меня северный склон.
— Си Бу Джаба уехал? — спросил, придерживая стремя, сопровождавший меня араб.
— Да, — ответил я.
— А куда направляешься ты?
— Я возвращаюсь в Блиду и через три дня буду во Франции.
Любезный друг, сейчас десять часов. Турецкий рожок, который я больше не услышу, играет сигнал к отбою. Спокойной ночи, и до скорого свидания.
ИЛЛЮСТРАЦИИ
