ДВА СВИДЕТЕЛЬСТВА ОБ
АЛЖИРЕ СЕРЕДИНЫ XIX в.
Алжир прошлого века привлекал многих деятелей французской культуры. Таинственная экзотическая страна по ту сторону Средиземного моря веками оставалась для французов непознаваемой и загадочной. Редкие путешественники, а гораздо чаще — военные и моряки, побывавшие в алжирском плену, были источником не столько правдивых сведений, сколько сенсационных сообщений, анекдотов или драматизированных повествований о «гнезде пиратов» или «центре работорговли». Но с началом французского завоевания Алжира в 1830 г. и последующей его колонизацией возникла необходимость в получении более серьезной информации и вообще в более глубоком изучении страны, которую стали называть «заморской новой Францией». Алжир превратился в объект пристального внимания не только французских капиталистов, генералов и политиков, но также и ученых, инженеров, архитекторов, литераторов, художников. Географы, археологи, историки и этнографы заинтересовались Алжиром несколько позже, когда завоевание, длившееся свыше 50 лет, было уже в основном завершено.
Писатели Франции, в том числе такие известные, как Бальзак, Гюго, Флобер, Мюссе, Мериме, Мопассан, Додэ, либо приезжали в Алжир, уделяя ему значительное внимание в своих письмах и дневниках, либо посвящали ему свои произведения. В ряду последних достойное место занимают и две книги об Алжире Эжена Фромантена, выдающегося французского художника и образованного, широко мыслившего человека демократических убеждений. Обе книги Фромантена — своего рода этап в познании французской общественностью подлинной алжирской реальности прошлого века, вернее — этап приближения к такому познанию.
Для того времени характерны были еще недостаточность знаний об Алжире, непонимание французами, даже прослужившими в этой стране два десятилетия, психологии и особенностей поведения алжирцев, их бытового уклада, их нравов, обычаев. Все это познавалось буквально на ощупь, эмпирически, что и чувствуется в посвященных Алжиру произведениях Фромантена «Одно лето в Сахаре» и «Год в Сахеле». Хотя материал этих произведений формально основан на пребывании художника в Алжире с октября 1852 г. по октябрь 1853 г., фактически он обобщил в них свои впечатления и от прежних (1846–1848) поездок в эту страну.
В какой мере эти литературные произведения Фромантена могут считаться правдивым отражением того, что происходило тогда в стране? На этот вопрос трудно дать однозначный ответ. И «Год в Сахеле», и «Одно лето в Сахаре» — не просто литературно обработанные, но и беллетризованные дневники. И в них сильно сказались упомянутые выше малая изученность Алжира к тому времени, скудость достоверной информации о нем. Без преувеличения можно сказать, что тогда лишь закладывались традиции научного изучения Алжира европейцами. И дневники Фромантена, безусловно, сыграли свою роль в этом деле. Но роль их довольно специфична. Фромантен не столько описал Алжир того времени со всеми его противоречиями и проблемами (он был достаточно далек от этого), сколько показал, каким Алжир представлялся тогда французам, как они смотрели (вернее, могли смотреть) на него.
Описывая свою поездку 1852–1853 гг., художник не стремился касаться политических, экономических и военных событий. Однако иногда он обращается к ним, вернее, рассуждает на темы, связанные с этими событиями. «Его легче уничтожить, — пишет он об алжирском народе, — чем заставить отречься, я повторяю, что он скорее исчезнет, чем сольется с французами». Поняв главное, Фромантен тем не менее не всегда понимает связь тех или иных событий с психологией алжирца, сопротивляющегося колонизации. В частности, отметив, что алжирцы «пренебрегают торговлей» (что не было подмечено почти ни одним другим французским автором), художник видит объяснение этому только в фатализме, замкнутости и страхе. Но, дабы верно понять это сугубо временное для алжирских городов явление, надо вспомнить, что большинство традиционных мусульманских городов (особенно их торговых кварталов) к тому времени почти обезлюдело, потеряв значительную часть торговцев и ремесленников, убитых или пострадавших в непрекращавшейся войне, разоренных, запуганных, вынужденных бежать, иногда даже в другие страны, из-за конфискации французами их домов и собственности. Кроме того, многие из них действительно верили в скорое изгнание «неверных», предпочитая поэтому не вступать с ними в контакт.
Конечно, как художника и писателя Фромантена интересовали прежде всего природа, люди, краски. Он не ограничивается, просто не может ограничиться сухим, протокольным изложением того, что видел и слышал. Но в то же время, описывая жизнь алжирцев, их внешность, обычаи и нравы, костюм и манеры, художник не может абстрагироваться от внутреннего мира этих людей, от того, что их волнует. И здесь мы сталкиваемся еще с одной стороной свидетельства Фромантена как путешественника и очевидца. Он был, в сущности, одним из первых «цивильных» французов и первым из представителей творческой интеллигенции Франции, который приехал в Алжир, отнюдь еще не завоеванный и вовсе не остывший от пламени 20-летних боев.
Эти бои, временно утихнувшие в период пребывания художника в Алжире, в дальнейшем не раз возобновлялись и длились еще около 30 лет. Для нас важно отметить, что до Фромантена из его соотечественников в Алжире были в основном военные, чиновники, колонисты, дельцы, жандармы. Их редкие письменные свидетельства о жизни страны явно необъективны. Это — обычно воинствующие колониалистские писания, пропитанные антиарабским расизмом. Ничего подобного у Фромантена нет. Эпиграфом к его произведению можно было бы взять одну из его фраз: «Вот штрих за штрихом точная картина, представшая моему взору».
В каждом слове и каждом штрихе Фромантена чувствуется художник и романтик со своим особым видением мира, инстинктивным стремлением к его эстетизации, к легендам, чарующим образам и постоянным обращением к античности, как источнику классического понимания красоты и совершенства. Об этом следует помнить, читая в его дневнике о военной колонне, якобы замершей «в немом восторге» у ворот Эль-Кантары, о красивой девушке «с глиняной амфорой на обнаженном бедре», которая представляется скорее романтическим видением античных времен, нежели реальной мусульманкой (т. е. весьма стыдливой) сахарских предгорий середины прошлого века. Не поэтому ли художник сравнивает бедуинов Алжира с обитателями далекой «страны Ханаан» (т. е. библейской Палестины) и подчеркивает, что арабский костюм «так же красив, как греческий», хотя вряд ли между ними можно обнаружить сходство? Столь же романтичны (но мало связаны с реальностью) сравнения Фромантена арабов с древними греками, Алжира — с идиллической Аркадией, одежды алжирцев (хаика) — с древнегреческой туникой.
Сделав поправку на своеобразие авторского восприятия, на несколько субъективную, но весьма яркую и интересную окраску его впечатлений, следует тем не менее признать произведения Фромантена одновременно и этнографическим очерком, и одними из первых во французской литературе описаний быта и обычаев алжирцев, и любопытным историческим источником, и важным человеческим документом, который в свое время способствовал лучшему пониманию Алжира французами, несмотря на все неточности, вполне понятные при уровне изучения страны в то время. Но в конце концов не так уж важно, что этимология ряда названий выводится автором неверно: Телль — это не «последний» (тали), а «холм, возвышение»; Сахара — это не от «сухур» (предрассветное время еды в пост), а от «сахра» (пустыня). Важно другое — правдивое описание жизни алжирцев, их чувств и поведения, их обычаев, столь превозносимых автором. Парадоксальность и спорность его суждений не так уж часты. Зато им присущи обоснованность, меткость и непредвзятость. И если можно иногда встретить у него фразу, явно заимствованную у лейтенанта Н. или прочих колониалистски настроенных французов, то это — лишь досадная оговорка. Вместе с тем стоит принять во внимание и сам метод подхода автора к окружавшим людям. Он сам определил его, как бы случайно обмолвившись; «Сначала замечаешь лишь своеобразие костюмов, оно пленяет и заставляет забыть о людях».