Машина подвезла нас прямо к больнице, где наши любезные спасители высадили нас и сердечно распрощались. Стоявшая рядом машина отправлялась на север до Айн-Уссёра — решение мы приняли сразу: с ними уехала Софья, чтобы успеть на самолет в Алжире. Для этого у нее было 30 часов времени и 600 километров пути. Два места для нас, поскольку Петр остался со мной, она забронирует на следующий рейс, на самолет, отлетающий через неделю.
Я вошел в больницу и попал в руки пожилого приветливого француза доктора Арно. Наш разговор развеселил бы постороннего наблюдателя.
— Змея была такая? — спросил доктор и сделал над головой указательными пальцами рожки, как это делают в детской игре «идет коза рогатая».
— Не совсем, но семейство то же, вакцина та же, — ответил я (или по крайней мере мне казалось, что я ответил в границах тогдашнего своего французского языка). Потом я назвал змею по-латыни, и в инструкции к использованию соответствующей поливалентной вакцины мы действительно нашли этот род. Все остальное шло как по маслу, я получил «пчелку в зад» и постель, на которой мог размышлять о борьбе токсина с антитоксином, начало которой было положено в моем несчастном теле. Петр между тем раздобыл где-то пакет с молоком, два апельсина и какое-то печенье и положил все это мне на столик. Что было дальше, не помню, потому что мое покорное ничегонеделание перешло в укрепляющий сон.
На другой день утром я проснулся с отчетливым ощущением того, что, кроме уменьшившегося отека, у меня уже в принципе ничего нет. Меня позвали к телефону, вызывал Алжир. Меня? Действительно. Софья за полдня и ночь успела добраться до самой столицы и своими переживаниями за меня вызвала некоторое замешательство среди знакомых в торгпредстве. У телефона был инженер Цилек, он обеспокоенно спрашивал меня, как я себя чувствую. Я же с не меньшим беспокойством спрашивал его о нашей посылке с животными, высланной самолетом из Айн-Салаха. Мы утешили друг друга добрыми сообщениями; осталась одна проблема — во что обойдется эта больница. Даром не будет, заверил меня Цилек. В крайнем случае пусть пришлют счет на посольство.
Получив эти советы, я попробовал сделать двадцать приседаний. Мне это удалось без труда, и я отправился прямо в канцелярию. Уж не знаю, какими «французскими» словами я пытался объяснить, что высшие цели призывают меня чувствовать себя совсем здоровым И что на дальнейшее лечение я не претендую. Пришлось выполнить некоторые формальности — подписать бумагу о том, что я выхожу из больницы преждевременно по собственному желанию. Затем доктор Арно пожал мне руку, а молоденький администратор больницы вручил мне свой адрес, попросил мой и проводил меня до самых ворот. Я все еще не мог поверить, что «вот и все». Они и в самом деле не представили мне никакого счета, и декорум был сохранен. Петр ждал меня за воротами; у нас неожиданно оказалось больше недели, а денег не было совсем. Мы наполнили свои фляги и проверили запасы продуктов: в моем рюкзаке нашелся кусок мумифицированного хлеба (хорошо, что высох, сушеные продукты не портятся, а перед употреблением их можно размочить) и какой-то коричневый порошок. Как он попал сюда? Что это? Оказалось, забытый шоколад. В станиоле он плавился, и я завернул его просто в бумагу. Он высох, затвердел и к тому времени, когда я нашел его, превратился в пыль.
С такими вот запасами мы снова очутились в пустыне, надеясь на автостоп. Куда мы направлялись? На то же роковое, многообещающее место с пустынными гадюками, «песчаными рыбами» и множеством следов. Что мы там собираемся делать? Попросим высадить нас у какого-либо навеса, где бы в полдень была тень. Полдень мы будем пережидать в тени, а остальное время ловить животных, по утрам спать. Когда кончится хлеб, будем голодать — человек может без пищи выдержать месяц. Воду придется экономить — у нас всего двенадцать литров.
Все шло как по маслу, и, когда мы увидели крытый колодец у дороги, мы высадились. Неподалеку была столовая гора, куда мы и отправились.
Ни по дороге, ни на горе мы не обнаружили ничего достойного внимания, зато сама гора вызывала восхищение. Ребенком читал я в «Старых чешских сказаниях» предание о Брунцвике и янтарной горе. Разница между сказкой и действительностью заключалась лишь в том, что наша гора стояла не в море воды, а в море песка и была не из янтаря, а из алебастра (гипса). Вместо мякотных мы собрали немного камней; нас мучила жажда. До вечера мы выпили почти весь запас воды; в колодце Сафйет Инигуэль, где мы устроили опорный пункт, вода находилась на глубине 35 метров. Длина всех имеющихся у нас веревок, включая шнурки от ботинок, не достигала и половины этого.
В густеющих сумерках между низенькими песчаными холмиками мы увидели очень слабый свет. Что бы это могло быть? Мы повели себя как заблудившиеся в лесу дети из сказки — пошли на огонек. Нас ждало очень приятное открытие, и находилось оно всего в километре от нашей стоянки: в двухстах метрах от дороги стояли два деревянных домика, а вокруг них различные дорожные машины. Транссахарская магистраль, искусно обходившая во всех других местах песчаные дюны по более плотному грунту, здесь пересекала длинный отрог Большого Западного Эрга. При сильном ветре песок засыпает дорогу, а иногда прямо на ней вырастает дюна. На языке дорожных знаков это обозначается треугольником и текстом «Danger du sable» («Опасно, песок»). И хотя речь идет о самом мягком песке, он представляет опасность даже в небольшом количестве: если машина со скоростью 80 км/час врезается в незаметный, толщиной в дециметр песчаный нанос на асфальте, следует сильный удар, при котором экипаж может покалечиться, а рессоры автомобиля лопнуть. Дюна побольше вызывает на дороге настоящее бедствие — заторы из увязших и засыпанных песком машин. И поэтому у дорожной службы здесь масса работы, особенно весной, в сезон песчаных ветров. В данном случае даже имело бы смысл построить в этом месте специальную стоянку, где в весеннее время постоянно могли жить и работать экипажи бульдозеров и других мощных дорожных машин — не которые из них напоминали оборудование для устранения снежных заносов на наших горных дорогах.
Обитатели домиков приняли нас с общеизвестной сахарской сердечностью и гостеприимством, от которых мы могли лишь слабо обороняться. Важнее всего был! то, что здесь стояла целая цистерна питьевой воды и Эль-Голеа, избавившая нас от нашей самой большой за боты. После ужина мы еще долго говорили обо всем на таком французском, который настоящий француз вряд ли бы понял. Но теперь без Софьи мы были предоставлены сами себе. С одной стороны, иногда бывало трудно, но с другой — мы делали быстрые успехи, так как нам не оставалось ничего другого, как стараться.
Когда мы объяснили нашим хозяевам, что привело нас в эти края, они дали нам много добрых советов. И поскольку в нашей коллекции до сих пор не было знаменитой рогатой гадюки, которую мы безуспешно искали начиная от Айн-Сефры, мы с восторгом приняли известие о том, что вон там, около той столовой горы, полно их следов.
На другой день мы отправились в указанном направлении к еще одной столовой горе, примерно в двух километрах отсюда. Ее склоны были по большей части покрыты слоем принесенного ветром песка.
В верхней части склона мы действительно наткнулись на свежий след взрослой змеи. Как выглядит след змеи рода Cerastes? Абсолютно неправдоподобно. Это не та волнистая линия, которую оставляют на песке ужеподобные змеи. След выглядит так, как если бы некто клал растянутую змею на песок все время на 5—10 сантиметров дальше, наискось к направлению движения. Отдельные параллельные оттиски не размазаны движением, наоборот, по ним можно сосчитать все брюшные щитки змеи. Искусственно можно получить подобный след, если прокатить по песку вал со спиральной нарезкой. Змея, конечно, не движется подобно винту и лишь чуть-чуть поднимается над песком: принцип и результат, однако, те же. Описанный способ движения удобен не только на сыпучих песчаных откосах, но и на совсем гладких поверхностях, где другие змеи скользят и не могут двигаться вперед.