– Видит бог, я сделала, что могла. Я не могу и спать с ней вместо тебя!..
Джессика лежала в постели и явно ждала его. Очень напряженно ждала. Маркус обреченно опустился на край кровати. После смерти отца, – когда, промотав наследство жены, он стал набирать кредиты, – они буквально, – остались нищими. Мать была жесткой, но Маркус прекрасно помнил первого отчима. Его блестящую лысину, его брюхо, его торчащие из ушей пучки волос. И мать с застывшим лицом, на котором замерзшим озером сверкала улыбка. Он был хорошим парнем, даже отличным. Он был им с братом хорошим отчимом и Маркус посылал ему открытки на Рождество, пока господин Вальденбергер не умер, но… как мужчина, он был ужасен.
Мать расписала в подробностях через что ей пришлось пройти. И чуть ли не силой вытолкала за дверь. Заставила идти в спальню Джессики.
– Джесс, – сказал он, почти умоляюще. – Ну, зачем тебе это, Джесс?.. Ты такая красивая, такая молоденькая…
– Мне нравятся мужчины постарше, – свирепо сказала Джессика, упрямо глядя мимо него.
И что-то в ее глазах напугало Маркуса. Это были глаза одержимой. Глаза его матери, когда она рассказывала про то, как Хорст Вальденбергер потел и хрипел на ней… Чего он, Маркус, хотел от Джессики? Уговорить ее беречь себя в чистоте, пока сам он пачкает холсты в мастерской?.. Сказать, что просто ее не хочет? Что он художник и остальное просто не для него?
Да Джесс порвет его на куски!
Как критики – последнюю из его работ. Он слышал, на что способны отвергнутые женщины и кое-что вдруг щелкнуло у него в мозгу. Альфред… Спал ли он с дочерью? Или, он отказал? В том, что Джессика способна хотеть отца, Маркус отчего-то не сомневался.
Не просто хотеть; преследовать!
Все в голове смешалось. Он выпил прежде, чем к ней прийти. Любимое пойло матери, туманило с непривычки мозг. Джессика была Гретхен, Джессика же была Лилит…
– Ты такая красивая, – признал он, надеясь, что что-то в нем шевельнется и та Другая, Чужая, покинет его голову навсегда.
– Тогда почему ты меня не хочешь?
– Я художник, – невпопад ляпнул он.
Джессика крепко сжала зубы.
– Позволь написать тебя!.. – сказал Маркус первое, что пришло на ум. – Обнаженной… Пожалуйста! Прошу тебя, позволь написать тебя ДО всего…
Это ее, похоже, чуть взволновало.
– Меня? Но я никогда не пробовала позировать…
– Я тоже много чего не пробовал, пока не решился на первый раз! Я художник, ты понимаешь?.. Для меня рисовать, все равно что любить… Позволь написать тебя, позволь мне любить тебя по-моему… Хорошо? Позволь мне налюбоваться… Потом… я так боюсь тебя разочаровать. Дай мне привыкнуть к тебе.
Не давая девушке осознать, Маркус схватил ее за руку и поволок на чердак. Он был почти что уверен, что если и там не сможет, то он нигде не сможет. И никогда. Она была красивее, чем любая женщина. Даже Марита!.. Но он не хотел ее. Если быть совсем честным, он даже Мариту не хотел. Лишь любил: бессловесно и безответно.
Фредерик вернулся примерно через неделю после того, как Джессика начала позировать.
Он возмужал, но выглядел много моложе брата. В Эссене он увлекся качалкой и солнечными ваннами, отчего стал похож на пулбоя, но даже Маркус не мог отрицать, что Фредерик красив. Он был всем тем, кем он, Маркус не был. И Маркус с горечью мусолил в голове мысль, что это Фреду следовало остаться. В семинарию следовало идти ему.
Мать была права.
Писать он мог бы и в церкви, а целибат был бы добровольным не мучительным… Маркус все еще смотрел на Фредерика и мать, когда в гостиную неровно и крадучись, вошла вернувшаяся из школы Джесс.
Она резко встала.
Тихо охнула, словно напоролась на невидимое стекло. Фредерик не договорил. Он обернулся с задранным до плеча рукавом футболки и тоже замер. На миг Маркусу почудилось, что воздух в гостиной стал вязким, словно персиковый сироп: Джессика увидела Фредерика, Фредерик заметил ее.
– Это твои собаки? Там, на заднем дворе? – спросила она резким странным тоном.
– Нравятся доберманы?
– Нравятся? – она рассмеялась. – Да я с ума схожу! Могу я пойти поиграть с малютками? Я знаю, что уши гладить нельзя…
– Это и есть моя Джессика, – сказала Лизель. – А это – Фредерик, дорогая. Мой сын.
И Маркус отчего-то ощутил раздражение. А он ей кто? Дочь?
– Иди, любимый, покажи ей своих собак, – сказала Лизель и встала. – Маркус, пойдем со мной.
…Фредерик привез четырех взрослых сук и четырех щенков, из лучших итальянских питомников. Он собирался добрать необходимые по службе очки и снова вернуться в Рим, чтобы там возвыситься.