– Мы вместе пообедали, ты забрала дядю, а я – Верену, – отчеканил Филипп. – Мы ели стейк с молодым картофелем. Ты была в голубом.
– Что за чудесный мальчик! – восхитилась она.
В машине мы долго молчали, пытаясь стереть картинку. Но картинка была очень прочная.
– Что надо иметь, чтобы заниматься сексом в возрасте дяди Марти?.. – задумчиво прошептала я.
– Виагру и запасной бедренный сустав! – он прижал ладонь к уху, словно пытался выдавить из головы картинку. – Я тебя прошу!..
Я умолкла.
Мужчины такие нежные, если присмотреться.
Заговорила о нейтральных делах.
– Я приготовила тебе костюмы перед отъездом. Да и еда еще есть. В морозилке осталась целая куча разных…
Филипп скривил рот.
– Не строй из себя Маркуса.
Он сбавил скорость, чтобы съехать на боковую полосу, ведущую к выезду с автобана.
– Мне надоело врать себе, что это было в последний раз. Я не хочу ни тебя, ни себя больше мучить. Ты меня любишь, Ви? Я знаю, что любишь, просто хочу услышать это от тебя.
– Люблю, – ответила я.
– Тогда, дай мне месяц. Весь этот месяц… Потом, я подумаю, как нам быть дальше.
В ад по лесенке.
Гамбург.
Шесть месяцев спустя.
Сбежав по лестнице, я отворила дверь.
Джессика отрубилась пару часов назад; по крайней мере, перестала бегать по стенам, борясь с собой. Мне не хотелось снова ее будить.
Круглая белая луна висела в небе хирургической лампой. Филипп, припавший плечом к косяку, был пьян в говно, но все еще элегантен. Он, видно, сдался без борьбы.
– М-мадам, – грянул он тоном средневекового церемониймейстера. – Виконт фон Штрассенберг! С визитом.
Щелкнув пятками, Филипп поклонился мне в пояс и галстук-бабочка, болтавшийся у него на шее, упал на пол. Застыл нелепым тоненьким червячком на белоснежном, в серых дымных разводах, мраморе.
– Тише! – умоляюще прошептала я.
– Тисе, – передразнил Филипп, обдав меня облаком запахов: вейп, листерин и виски.
Терзая ворот ночной сорочки, как средневековая девственница, принимающая кавалера в окно, я оглянулась. Площадка верхнего этажа тонула в густой непроглядной тьме. Дверь спальни Джессики было не разглядеть.
Лунный свет лежал на полу, как меловые полосы, проникая в щели неплотно задвинутых жалюзи. Филипп захлопнул дверь.
– Иди сюда! – приказал он, хватая меня за руки.
– Да, тише ты! – уже громче, взмолилась я. – Ты ее разбудишь!
– Плевать! – он притянул меня ближе и обхватил за талию.
Его ладони прожигали тонкую ткань. Губы скользили по моей шее. Он втягивал в себя запах, как кокаин. Старый, как сам мир ритуал: самец принюхивался к самке. И все мои инстинкты шептали: «Расслабься, не бойся, верь!»
– Боже, как хорошо ты пахнешь, Джесс!
Джесс?! ДЖЕСС?!!
Инстинкты пристыженно замолчали.
– Как ты меня назвал?!
– Тише! – он рассмеялся. – А что такого? Когда ты говоришь: «Ральф», я откликаюсь.
Я не ответила; уши все еще пытались прислушаться к темноте. Не спускается ли по лестнице сама Джессика. Филипп стал снимать пиджак. Его рубашка фосфоресцировала во тьме.
Последнее время мы ругались, как супружеская пара со стажем и Ральф в речах всплывал постоянно. Сперва я все отрицала, потом сдалась. Я и сама устала прятаться по углам и понимала: он устал еще больше. Филипп любил размах, когда все вокруг глазеют на его девушку… Пусть лучше верит, будто я изменяю ему, чем понимает, что я на все готова, лишь бы не отпускать.
– Я никогда не говорю тебе: «Ральф». Это ты говоришь о Ральфе, не затыкаясь! Я тебе надоела? Так и скажи, не трусь. Я никогда не причиню тебе вреда, и ты это знаешь!
– Иди сюда, – сказал Филипп уже серьезно.
Пиджак упал на пол; отступая на цыпочках, словно балерина, я пыталась сказать ему, что Джессика не пила. Что она трезва, вот уже неделю. Трезва и зла как собака, особенно на него. Но Филипп не желал меня слушать. Его губы опять и опять отыскивали мои.
Я отвернулась, он удержал меня, обхватив за талию и по-настоящему крепко прижал к себе.
– Скажи мне: «Трахни меня!» – прошептал он прямо мне в ухо.
Шепот обжег барабанную перепонку. Я уперлась животом в диванную спинку. Моя ночная рубашка мелькнула в воздухе и утонула во тьме. Где-то между журнальным столиком и пустым камином. Обхватив меня сзади, Филипп тяжело дышал мне в висок. Шрам горел, пульсируя под его губами. Моя сердце билось, как сумасшедшее. Грохот кровь в ушах заглушал громкий ход настенных часов.