Она ещё долго смотрела прямо перед собой : то ли на Олега, а то ли в никуда - сама ещё не определилась, а в этот момент отдавал все своё тепло этим ладоням, лежавшим где-то около груди, он. И, кажется, они сами противоречили его словам также, как и чувства с эмоциями Нарочинской - абсолютно.
И неизвестно, чего ему было больше нужно : смелости или жестокости, чтобы сейчас подняться с постели и отправиться домой. Конечно, с одной стороны в квартире Олега ждала Настя и ладно бы ещё одна, но компанией для неё был двадцатинедельный малыш, который все это время составлял с девушкой единый организм, а с другой… Душе становится спокойно лишь здесь, сидя на больничной кушетке и наблюдая за этими двумя «девушками», которые давно имели VIP-место в мужских мыслях.
Широкая ладонь медленно сжалась в кулак, а его выбор на внутренних дебатах был уже очевиден. Часть матраца, до этого пригретая им, начала холодеть, а грубые «муссоны» быстро окутали ее ноги одеялом из миллионе мелких иголочек. Олег встал, оказываясь перед ней таких большим и мужественным, что от собственной ничтожности , взглянув на него, из глаз захотели покатиться слезы, но даже их следа на бледных щеках не показалось. Отлично, так держать статус своей независимости.
Как бы следующее не звучало странным, его ноги двинулись не к двери, а в сторону изголовья кровати, а оставленный на моей щеке поцелуй заставил лицо заполыхать огнём. Мой взгляд, такой же непоколебимо-равнодушный, уткнулся в его необыкновенной красоты грустные глаза, и уже говорить, и отвергать что-то совсем было желания. Он вновь выпрямился, поправляя одеяло на наших с Шурой телах, отчего магическим образом, действительно, стало теплее.
-Все, спокойной ночи…-и голосом он пытался совсем не потревожить сон девочки. Так он разговаривал крайне редко, и такие времена я старалась запоминать как можно чётче, до самых мельчайших деталей, до вздохов, до молекул, парящих в воздухе, до морщин улыбок на его лице.
Он развернулся, шагами такими же, как он сам, терпкими отдаляясь от постели, а скоро совсем покинул палату, оставляя за собой лишь одинокую полоску света,будто это ползущая по непослушной водной глади лунная дорожка.
И я уже знала, куда он поедет сейчас, во что оденется и на чем следом поедет к своей семье. Знала, и как того маленького и непослушного щенка тыкают в лужу носом, также тыкала и себя в эти грабли. Помогало, правда, не очень хорошо, зато отлично подавало пример того, как делать не нужно.
Она вновь начала топить себя в огромном болоте, а эти мысли быти необъятным балластом , что тянул вниз.Наверное, если бы в это утро под боком не оказалось уже еле-тёплое и неподвижное тело девочки, она бы и продолжила так лежать дальше, однако кого теперь это интересует? В тот момент, когда вместо тёплого дыхания , по ладони прокатился холод, Марина, кажется, больше была не в состоянии думать о чем-то, кроме только что оборвавшейся жизни этой девочки. Самое ужасное дежавю пролетело перед слезящимися глазами, а капли жидкости больше точно не могли сдерживаться веками. Спустя 15 минут палата опустела от детского тела, а по моим сосудам уже бежало снотворное, только что вколотое медсестрой. И сегодняшним было то самое утро, когда спать совсем не хотелось.Есть тоже, куда-то двигаться смысла не было, а жить… Жить после такого, наверное, было краем карниза, потому и дальше бессмысленно тратить кислород и занимать чьё-то место в донорской базе было прискорбно. С такими мыслями она распрощалась с сознанием, начиная дышать медленнее и тяжелее, а уже через пол часа в дверь заглянул Женя, счастливое лицо которого была неспособна скрыть даже крутая гримаса грусти.
========== Часть 13 ==========
Апатия теперь ещё азартнее взялась погашать жизнь молодой девушки; чего говорить, если лишь за неделю после смерти девочки ее щеки стали ещё более впалыми, а на ненавистный прежде весах, которые стояли в дальнем и темном углу, уже было вместо устоявшихся семидесяти, были шаткие 52.
-Хоть один плюс,-ехидная усмешка даже не подумала появиться на сером лице, когда взгляд равнодушно упал на пол.
-Марин, я тебя совсем не узнаю,- и этот прежде всегда задорный голос Нины сегодня был куда более обеспокоенным, и повод для того действительно был. Свою Марину она не узнала сегодня совсем, но причина для этого была ещё более веская, чем все остальные причины.
За окнами уже сгущался серый ночной туман, что в смеси со смогом не пропускал к сырой земле ни сияния звёзд, ни света Луны, а лишь алым заревом отражал искусственное свечение придорожных фонарей за окном. Совсем обессиленное тело, будто камнем, рухнуло на кушетку, а взгляд, наполненный доверху отвращением к стоящему на тумбе горячему ужину, окончился узкой щелкой век.
-Давай я Олегу позвоню?-она знала, что упоминания о Брагине сводят в еще большую бездну краски женской жизни, но именно его рядом сейчас не хватало лежащей на кушетке подруге.
-Думаешь, что если рядом будет сидеть ещё и он, мне меньше будет хотеться сбежать отсюда? Неудачная попытка,- безразличное бурчание наполнило своим объемом палату, полностью выводя железное терпение Нины за пределы разумного. Девушка подвинула стул прямо к кровати подруги, занимая место и начиная сверлить строгим взглядом ее глаза, совсем не оставляя той шансов не поддаваться этому.
-И долго ты ещё собираешься здесь лежать?
-Нин, прекрати…У него есть свои дела, работа, жена с ребёнком в конце концов. Все мои проблемы со здоровьем в его профиле закончились, и если ты ещё раз заговоришь о нем не с точки зрения врача, можешь смело отправляться за дверь,- холодностью ее голоса в тот момент пробрало до костного мозга прежде радикально настроенную Нину, но поддаваться такому мнению девушки, которая прямо сейчас лежит напротив и роет себе могилу собственными убеждениями было выше.
В ответ Нарочинская была окинута презрительным взглядом, и стул в тот момент опустел вместе с тумбой. В одной руке медсестры была папка, только что отправленная сюда из кардиологии, в которой чёрным по белому был накатан приговор жизни, обитающий за тонкой стеной позади спины уже долгое время. Другая рука сама собой потянулась к телефону. И, знаете, ее не остановило ни время в два часа ночи, ни слова Марины, ни субординация и никакие другие моральные признаки. Если сейчас она не сделает этого, то дальше всю жизнь будет ненавидеть саму себя.
Весь воздух из лёгких удалился через приоткрытые губы, а вместе с тем и горячий запудренный лоб упёрся в ту самую стену, отчасти забирая ее холод. Мобильник был прислонен к уху, а через пару гудков на том конце послышался сонный мужской голос.
-Михалыч, из кардиологии пришёл ответ по Марине. Сердце пол часа назад появилось, отказ на операцию подписан рукой заведующего…
Ладонь повисла на его голове, а вот женское тепло, со спины обогревающее его в этот же миг удалилось. Он поднялся, быстрыми темпами собираясь, наверное, как никогда раньше. В ту ночь лежащая на постеле в полном недовольстве девушка ни на момент не заставила его подумать о том, нужно ли ему сейчас подниматься, торопиться, спешить, и те страхи, родившиеся в это время внутри, раз и навсегда расставили точки над «i».
Марина к еде не притронулась в этот раз вновь, так и засыпая в той же позе, с теми же мыслями и с ненавистной болью в груди, которая уже который раз заставляет ее душу взять карандаш и поставить на своей счастливой, как сладкая сахарная пудра, жизни крест.
Но, кто бы мог ещё утром подумать, что сегодня она впервые не будет ворочаться во сне; что не проснётся от нестерпимой жары, что на утро не выпьет новую горсть таблеток, чтобы ещё на одни сутки удлинить время жалкого существования на этой планете. И проснулась она, правда, не так, как раньше.
За окнами, занавешенными тонкой тюлью, пылился кроваво-алый рассвет. Такого она за всю свою жизни не видела никогда, ей богу, ни разу за все 34 года. Туман не стягивал горизонт, да и стёкол между палатой и огромным, ещё сонным городом будто нет и никогда не было.
Это утро не было похоже ни на одно, ни на одно предыдущее. Загадка, но комната была совсем другой: это были не кафельные стены реанимации, не тихий скрежет кушеток за стеной, не отвратный запах еды и даже не чувство ненависти к миру. Будто сейчас глаза смотрели на нежно-кремовые стены с недопониманием, а руки неприятно жгло, как и грудину, но эта боль… Она была совсем не той, не такой, как вчера, позавчера и три месяца назад, она была где-то выше, будто не внутри.