Когда хозяину случалось выпить ради праздника, то, возвращаясь домой, он обязательно вступал в соревнование со всеми попутчиками. Достаточно было ему свистнуть или крикнуть: «Но-о, Сивка! Оп-па!» — и жеребец, выгнув шею, рвался вперед. В эту минуту пьяный хозяин не мог устоять на месте; приплясывая на возу, он кричал вцепившейся в грядки телеги жене:
— Держись, баба, губернатор едет!
— Спятил ты, что ли? И к чему так гнать лошадь? — бранилась испуганная женщина. — Вот свернет нам обоим шеи, тогда будет тебе губернатор!
Хозяин мало обращал внимания на слова жены, он всем своим существом отдавался радости состязания. С гордостью видел он, как Сивка оставляет позади себя другие упряжки, как грива жеребца мечется по ветру, а подковы выбивают искры.
Хозяин так полюбил Сивку, что ему жалко было впрягать его в плуг и заставлять выполнять черную работу. Для этого годилась и старая кобыла.
Не думала Сивая, что под старость ей выпадет горькая радость видеть, как ее дитя кормят овсом и хлебом, а самой ей достается только гнилая солома.
А когда Сивке отвели отдельное стойло в хлеву и отдельные ясли, она без подстилки лежала на грязном полу.
Старуха так отощала, что, пожалуй, и ворону уже нечем было бы от нее поживиться. Бока у нее запали, хребет выступил еще больше, а ребра, как колья редкого забора, можно было пересчитать издали. Мучимая одышкой, Сивая с каждым днем становилась все слабее и слабее. С трудом отличая человека от птицы, она теперь часами простаивала на пастбище. Жалко было смотреть, как она сослепу валилась в придорожную канаву, как расшибала голову о дерево или забор.
Но человек не оставлял ее в покое. Запрягая старуху, хозяин безжалостно понукал ее: «Ну, тащись, ты, падаль!» И под ударами кнута, через силу упираясь дрожащими ногами, она подымалась и снова тащила плуг или телегу. С укором смотрела старуха своими помутневшими глазами на человека, с неизменным терпением снося от него пинки и удары веревкой.
Однажды, когда Сивая тащила по обледенелой дороге из лесу дрова, она споткнулась и упала.
— Ну, слепая, подымайся! — подбадривал ее хозяин.
Сивая пыталась встать, но не могла… Голова ее упала на холодный лед, глаза смотрели без скорби и без страха. Никакими угрозами человек не мог уже поднять Сивую. Для нее пришел спокойный и долгий отдых.
Когда хозяин выпряг павшую кобылу, Сивка даже не понял хорошенько, что произошло с его матерью. Не знал он, что в один прекрасный день и он точно так же свалится под кладью и больше уже не встанет, не увидит больше сквозь дырявую крышу клочок неба, не зазвенит уже дорога под его копытами.
На следующее утро Сивка громко заржал, окликая мать, но никто не отозвался на его зов. Стойло кобылы было пусто. Когда вечером хозяин верхом на Сивке проезжал деревней, на том месте, где вчера распрягли старую кобылу, Сивка увидел большую свору собак, которые, разгоняя стаи ворон, дрались между собой.
Опять пришла весна. Земля вокруг гумна и по канавам зазеленела травой. Осиротевший Сивка бродил по огромному пастбищу. На него теперь, кроме обычных обязанностей, свалилось и унаследованное от матери бремя. Измученный тяжелой неделей, устав от бороны, он уже и по воскресеньям не проявлял прежней прыткости. Он не шарахался больше в сторону, заслышав ночью шум бьющей о берег волны. Много раз менял он шерсть, но это была уже не прежняя блестящая, белоснежная шерсть юности. Хвост ему выщипывали озорные пастушки, мастерившие из конского волоса лески для удочек. Теперь он спокойно подпускал к себе чужих, достаточно было только похлопать его по шее или угостить хлебом. Оседлать его теперь мог любой подросток. Мало осталось в Сивке прежнего юношеского задора. Хозяин теперь не жалел для него кнута и все чаще обзывал его лентяем, одром, падалью.
Лошадь знала, что только очень тяжелым трудом, только тяжелым трудовым потом можно заработать себе ежедневное пропитание, и безропотно тянула лямку, спотыкаясь и пригибаясь к земле.
Однажды ночью хозяин Сивки возвращался из города лесом. Он был так пьян, что только рано утром, проснувшись в пустой телеге среди леса, понял, что постромки перерезаны и лошадь угнана.
Хмель немедленно слетел с него. Охая, метался он вокруг телеги, а затем пустился на поиски Сивки. Он свистел, цокал и звал на все голоса: «Сивка, Сивенька, жеребчик, сынок!» Но в ответ ему отзывалось только эхо.
Весь вывалянный в грязи человечек шатался по дальним деревням и, плача, расспрашивал, не видел ли кто его белого жеребца.