Под вечер встречный пастух рассказал ему, что на рассвете здесь проехал табор, а впереди табора на белом коне скакал бородатый цыган.
Не было сомнений, что эти цыгане и подшутили так зло над пьяницей.
О пропавшем коне ходили разные слухи. Несчастный хозяин безуспешно ставил свечи святым и давал различные обеты. Потеряв своего кормильца, он даже пить бросил. Какими только именами не называл он теперь своего Сивку: и лошадушкой, и коньком, и любимчиком! Даже во сне он поминутно вспоминал о нем и все звал: «Жеребчик, жеребчик!»
Прошла неделя. Однажды вечером жители деревни увидели Сивку, который, прихрамывая, бежал по полю. Хозяин, ужинавший в доме, услышал его голос. Не помня себя от радости, он выбежал на двор и, как родного брата, обнял вернувшегося. Сивка тяжело храпел, ходуном ходили его запавшие бока, глаза с испугом блуждали по сторонам. Но он радовался, что вернулся на свой родной двор. По худобе Сивки, по израненной коже можно было судить, что он скитался много дней. Он тоскливо ржал и, словно жалуясь хозяину, подымал пораненную ногу.
Хозяин был так рад вернувшемуся кормильцу, точно получил его даром. Приглашенный из деревни дед, хорошо разбиравшийся в лошадиных хворях, промыл Сивке ногу, поковырял копыто и сказал, что в него глубоко загнан гвоздь.
Это была хитрость цыган. Захваченный с краденой лошадью, вор оправдывался на суде:
— Барин, да это моя собственная хромая лошадка… Спроси, барин, сколько зубов у этой скотинки — и я скажу, сколько волос в хвосте — и я скажу. Это моя лошадка. Я отдал за нее черную на Пупкаймийском базаре в том году, когда было много снега…
Сивка не выздоровел. Он на всю жизнь остался хромым. Любовь хозяина к вернувшемуся кормильцу скоро угасла, и спьяна, без всяких поводов, и трезвым, когда Сивке было трудно тянуть воз, он иначе не обзывал его как падалью, хромой вороной.
Удары все чаще и чаще сыпались на спину Сивки, и зимой хозяин нередко забывал накормить или напоить его. При каждом ушибе раненая нога Сивки распухала. Целыми днями кляча ковыляла с поднятой больной ногой, боясь упереться ею в землю.
Прошло еще несколько лет. Протертая до ран кожа на боках Сивки больше не заживала. У него, так же как у матери, выдавались лопатки. Даже весной на пастбище он не мог отъесться настолько, чтобы затянуло его выступающие ребра. Расшатанные зубы уже не могли разжевывать солому, а хороший корм доставался ему редко. Сивку не тянуло больше к табунам, пасшимся на выгоне. На работе он все чаще спотыкался, от пота над его спиной облаком стоял пар, как в летнюю ночь над озером. Хозяин стыдился уже показываться с ним в городе и начал подумывать о том, как бы продать Сивку.
Поднимаясь после одной болезни, Сивка сваливался от другой, а хозяин, невзирая на это, принуждал его к самой трудной работе. Всю весну от раннего утра до поздней ночи приходилось тащиться Сивке то с сохой, то с бороной. Большой участок земли был вспахан, засеян, и когда после теплого дождя трава бархатом покрыла серую землю, хозяин продал Сивку.
Увел его небольшой человек с рыжей бородой. Только поздно вечером Сивка добрался до своего нового жилья. Там его встретило множество детей. Несколько шалунов сразу же взобрались ему на спину, и кляча с добрый час должна была катать их. Но этого ребятишкам было мало! Они начали дергать Сивку за хвост, тыкать ему в ноздри соломинки и даже кидать в него комьями земли. Они очень веселились, когда выведенная из терпенья кляча начала брыкаться, неловко болтая в воздухе искалеченной ногой. Однако человек с рыжей бородой был, очевидно, доволен каждой проказой своих шалунов. Так под старость Сивке выпала мучительная доля шута при озорных детях.
Но, думая так, Сивка ошибался: настоящая мука началась только через несколько дней, когда его запрягли в телегу и он стал возить с болота торф. Ему приходилось брести по колени в грязи, а чтобы хозяину было удобнее хлестать его, он садился верхом на Сивку и колотил его по бокам чем попало — лопатой, граблями или просто клумпами[2].
На ночь лошадь не водили на пастбище, а привязывали у дороги, где рос один пырей. Если бы Сивка мог плакать, как человек, он поливал бы слезами землю, оплакивая юность и грустную долю скотины. Но он не мог этого сделать и глядел мутными глазами вдаль, туда, где росла манящая сочная трава, в загадочный, непонятный мир мук.
Часто утром, не получив никакого корма, он опять начинал работать и чувствовал, как последние силы оставляют его, а кости выходят из суставов, зуб не попадает на зуб.
Его новый хозяин отличался от старого только тем, что бил его кулаком. Больше всего Сивка страдал из-за своей глухоты. Этот новый недостаток кляча долго скрывала, желая отвести от себя гнев хозяина.