Вдруг кто-то крепко встряхнул Микаса, еще, еще и еще раз. Он испуганно поднял глаза и съежился, точно кто-то замахнулся на него.
Подобрав у ног Йонукаса твердый, оледеневший комок снега, учитель спросил:
— Так, значит, ты вот этим ударил своего друга?
Микас молчал. Ноги у него дрожали, но это не был страх перед наказанием. Микас видел, как четвероклассники с помощью учителя подняли Йонукаса, положили его руки к себе на плечи и понесли. Ноги в красных чулках болтались в воздухе, как у подбитой птицы.
Микасу захотелось убежать, провалиться сквозь землю. Сам учитель, ничего не говоря, вел его за руку, вел по кровавым следам, оставляемым Йонукасом.
Йонукас вдруг схватился за голову и упал на землю.
Раненого положили в классе. Сторожиха быстро принесла таз с водой и обмыла Йонукасу щеку и подбородок. Наконец он открыл глаза. Когда он увидел учителя, на его бледном лице появилась смущенная улыбка.
— Не болит?
— Нет… — Йонукас пальцами пощупал рот. — Только один зуб шатается, — сказал он беспечно, как будто все это было шуткой.
Все видели, что Йонукас поминутно стискивает зубы, что подбородок его, смазанный йодом, дрожит от боли, но ему не хотелось выдать себя, и поэтому он улыбался.
Микас стоял тут же, всеми забытый. В классе воцарилась тишина. Все понимали, что Микасу пришло время держать ответ.
Учитель нежно погладил Йонукаса по щеке и велел ему полежать еще немного. Затем, обернувшись к Микасу, он молчал так долго, что мальчик готов был сделать все, что угодно, лишь бы поскорее кончилась эта тишина.
— Микас! — строго сказал учитель.
Губы Микаса дрожали, плечи согнулись, и, хватаясь пальцами за пуговицы своего пиджака, он заплакал.
Учитель молчал.
Микас заплакал еще громче. Слезы, как бобы, скатывались по его рукаву, по полам пиджачка. Он тер кулаками глаза. Его всего трясло от плача.
— Я все видел в окно, — сказал учитель. — Ты напал на своего друга в тот момент, когда он протянул тебе руку помощи!
Микас рыдал так громко, что Йонукас не выдержал и тоже расплакался.
Учитель снова замолчал. Он сначала ждал, опустив голову, потом встал и подошел к Йонукасу.
— Хватит! — сказал он. — Йонукас, Микас теперь в твоих руках. Скажи, как нам с ним поступить?
Йонукас встал, закрывая лицо рукавом. Губы у него распухли. Он хотел что-то сказать, но снова опустился на скамейку и сквозь слезы пробормотал:
— Я хочу, чтобы Микаса простили, я вас очень прошу…
— Ну что ж, это, пожалуй, поможет больше, чем самое тяжелое наказание, — сказал учитель.
— Даю слово, что это больше не повторится… — ответил убитым голосом Микас. Потом он подошел к Йонукасу и обнял его, как в доброе старое время.
У обоих друзей катились по лицу слезы. Их руки соединились в товарищеском пожатии.
— Теперь, — сказал учитель, — когда вы протянули друг другу руки, обещайте никогда больше не драться. Руки нам даны не для того, чтобы толкать маленьких и угрожать другу камнем. В ваших руках вся ваша жизнь, ими вы построите свое будущее. Ваши руки должны творить великие и благородные дела. Вы должны, как и прежде, стать хорошими друзьями…
Микас улыбнулся Йонукасу. Последние слезы высохли на его щеках, а глаза стали светлыми и добрыми. Вдруг он наклонился к Йонукасу и шепнул ему:
— У меня теперь есть пара голубей… Хочешь, я завтра принесу их тебе?
1935
СМЕРТЬ ВОРОНА
Над серыми пустыми полями летел старый ворон. С самого раннего утра весь день летел он к западу, к большой реке, надеясь найти на берегу ее выброшенную бурей оглушенную рыбу или павшую скотину. В трудные голодные дни берег реки был для ворона единственным прибежищем.
Давно он не залетал сюда, хотя здесь ему с детства был знаком каждый клочок поля, роща, старая колокольня. Здесь он в первый раз увидел свою резвую сизокрылую подругу и потом много лет кряду вил с нею гнезда… Помнил старый ворон те длинные теплые осени, когда вдоволь было червей, зерна и ягод. В те времена густые блестящие перья защищали его от дождя и холода, а зоб его всегда был полон.
Но это было очень давно. Тогда он был еще молодым, крылья его были сильными и крепкими, кровь горячей. Даже во время долгих перелетов, в бури и ветер он смело рассекал грудью воздух, а глаза его неустанно оставались зоркими.