Когда наступила весна, мальчик запряг в соху Фрица и вышел в поле. Вся семья собралась посмотреть, как он станет пахать. Трудно приходилось ему со слепой кобылой: чтобы она шла прямо по борозде, брат Микутиса вел лошадь под уздцы. Соха не слушалась пахаря: она то слишком глубоко уходила в землю, то еле скребла по поверхности. Задевая за кочки, спотыкаясь и снова поднимаясь, расшибая ноги о камни, часто едва различая борозду сквозь набегавшие слезы, мальчик до крови кусал губы, чтобы не разрыдаться. Яростно, длинными ломтями взрезал лемех черную, дыбом встававшую землю. У Микутиса то и дело спадали штаны, то и дело развязывались гужи. Все это приходилось подтягивать, подвязывать. Обороняясь от мух, кобыла хлестала Микутиса хвостом по лицу. Рассерженный мальчик пинал ее ногами, обзывал «германцем». Врат, тащивший кобылу под уздцы, все время хныкал, что лошадь наступает ему на пятки и мордой слюнявит голову.
Больная мать, присев у межи, еще больше расстраивала Микутиса:
— Ой, пахарь ты мой, сиротинка моя! Не будет хлеба от такой пахоты. Людей попрошу, может, кто-нибудь возьмет нашу землю исполу…
Проработав до полудня, мальчик выбился из сил и уже не шел, а плелся, цепляясь за соху. Грубая холщовая рубаха, насквозь пропитанная потом, прилипала к его спине, присохшая к ногам грязь сковывала ступни. Солнце припекало все крепче. Пашня пылала и колыхалась перед глазами, как озеро. Кобыла, разомлев от жары, повесила голову, вылупив белые, как яйца, глаза.
До сумерек Микутис пахал, потом выпряг лошадь, пошел на речку вымыть ноги и тут же, ослабев, крепко заснул. Снились ему одни только вороны, прыгавшие по вспаханным бороздам и с карканьем летавшие над его головой. Вороны обложили все небо. Они садились на спину Фрица, на соху. Микутис бил их кнутовищем, топтал ногами. А мать, сидя на меже, стонала:
— Не будет, сынок, хлеба при такой пахоте, не будет…
Микутис не отрывался от сохи, пока не вспахал большой кусок поля. С первого же раза нетрудно было различить, где мальчик пахал в первый день, где во второй. Борозды первого дня стояли дыбом, разваливались как пьяные. На второй день они стали уже поровнее, а на третий протянулись совсем ровно, как струны, — не отличишь от работы старого крестьянина. Прежде слепая лошадь двигалась лишь когда ее вели под уздцы, но как только Микутис научился подтягивать поводья, она зашагала словно прозревшая.
После пахоты пришлось боронить. Часто Микутису трудно было сообразить, работает он или спит. Днем и ночью мальчик видел перед собою только поля, озаренные солнцем, землю, пылившую из-под бороны, оводов, которые, как огненные искры, носились над лошадью, слышал только воронье карканье да крики чибиса.
По ночам Микутис долго не засыпал: то ворочался с боку на бок, то свертывался клубочком. В голове шумело, сон не шел. Сквозь дырявую кровлю он видел звезды. Слышал, как ухает сова. Иногда амбар так ярко озаряла молния, что можно было разглядеть даже бегавших по полу мышей. Снова светало, звезды угасали, и грудь Микутиса сжималась такой тоской, что на него находило желание умереть. Умереть, уснуть навсегда, чтобы никогда не ощущать этой боли.
Только под утро у мальчика начинали слипаться глаза, а в дверь амбара уже стучала мать:
— Микутис! Солнце высоко. Вставай, завтрак остынет.
И без того светлые волосы Микутиса под дождем и солнцем выцвели, уши и лицо покрылись веснушками, кожа на носу облупилась и отставала, как картофельная шелуха. Руки огрубели. В течение одного лета Микутис вытянулся, куртка и штаны стали ему узки.
Меньшие братья завидовали Микутису, видя, как ловко он запрягает лошадь и точит косу, завидовали его искусству свистеть и сплевывать; но самую большую зависть в малышах возбуждали доставшиеся Микутису серебряные отцовские часы.
Если по праздникам Микутис надевал черную отцовскую жилетку, то братья уже знали, что Микутис возьмет с собой и часы. И действительно, достав из-под балки шелковый платочек, мальчик вынимал из него большие, с добрую луковицу, часы на два ключа. Потом он — чиркшт-чиркшт — заводил их, продевал цепочку сквозь петельку жилетки и с часами в кармане шел к мельнице посидеть на старом, глубоко ушедшем в землю жернове.
Соседи сходились сюда покурить, поделиться новостями, посетовать на свои беды. Разговор постоянно шел о войне, о немцах, о подушных налогах, о болезнях, о кормах и о хлебе. Может быть, оттого, что у Микутиса были часы, или оттого, что все помнили его пропавшего без вести отца, а может, и потому, что он стал хозяином и его детские руки сделались такими ясе мозолистыми, как и у них самих, мужики советовались с ним и обсуждали дела, как равные с равным.