— Ку-ку, ты откуда? Отвечай! Я из Трокай! — кричали дети.
— Из Тро-ка-а-ай!.. — отвечал голос, мощно нарастая и вновь проваливаясь в пахнущую илом бездну.
Часто Томасу приходилось убегать от злых собак, от страшных незнакомцев, встреченных в поле, от старших товарищей, которые и в игре злоупотребляли своей силой и обижали маленьких.
Больше всего ему приходилось остерегаться Йонке Индена, жившего в крытом дерном подвале. Йонке имел обыкновение «расстреливать» из рогатки каждого проходившего через его двор.
Жизнь Томаса была полна опасностей, страшных снов, обманчивых видений и страхов.
В весенние и летние ночи, когда раздавались звуки гармошки, доносился громкий смех, плач голодных или избитых, когда воздух, насыщенный запахом гниющих отбросов и молодой травы, дурманил голову, а за окном при свете зарниц вставали неясные очертания города, у Томаса в голове возникал рой мыслей и видений, непонятных и угнетающих своими противоречиями…
И постоянная тоска, желание быть взрослым, свободным, всезнающим с каждым днем росли в сердце ребенка.
Томасу было около восьми лет, когда для семьи наступили тяжелые времена. Дядя Каспарас, как и раньше, бродил в поисках работы и бывал очень доволен, если его нанимали выкопать могилу на кладбище, очистить от снега улицу или наколоть дров. Одно время Каспарас надеялся получить место городского собаколова; он даже подарил человеку, который пообещал ему эту службу, свои единственные ботинки. В скором времени, однако, он рассказал, ругаясь и плюясь, что охотников наняться в собаколовы оказалось больше, чем собак. Передавая кому-нибудь эту историю, дядя с горечью добавлял:
— Следовало бы написать в газету, как десять человек одну собаку ловили.
С приближением весны из дому исчезло не только мясо, но и вообще горячая пища. После того как была продана коза, пришлось распроститься и с молоком.
Первым свалился с ног старик. Никто сначала не понимал, что с ним случилось. Деда стал трясти озноб, всю неделю он охал и ворочался на своем сеннике, орошая обильным потом спавшего рядом Томаса. Старик призывал смерть, вспоминая в бреду не существующих уже людей, и пел песни. Тетка зажигала свечи, лила из бутылок в рот деду всякие снадобья, но больного тут же тошнило.
Очнувшись от беспамятства, старик жаловался, что видит все словно сквозь густой туман и плохо слышит. Разговаривая с ним, приходилось кричать ему в самое ухо.
— Знаешь ли, Уршуле, что со мною было? — начинал рассказывать старик. — Иду это я из лесу с хворостом, а есть так хочется, так хочется — брата родного, кажется, проглотил бы! Иду через кочки эти самые, смотрю — лежат огурцы в поле, красивые такие, сочные. Обтер я один огурец полой и съел его. Только это, оказывается, не огурец был, а мыло. Я за вторым — он тоже как будто из мыла. Неподалеку от дома в глазах у меня все потемнело, а поджилки так и трясутся, так и трясутся…
Послушав старика, тетка залилась слезами и в тот же день, собрав детей, стала учить их молитвам.
— Вот, детушки, какие дела! Помру я или, не дай бог, что случится — хоть милостыню собирать сможете, — говорила она испуганным детям, которые жались друг к другу и хором повторяли слова молитвы.
Дома стало совсем уныло, а дядя Каспарас приносил еще более страшные, волнующие вести. Однажды, придя домой, он долго кряхтел и косился на всех, словно искал, на ком бы сорвать свою досаду.
— Еще этого не хватало! — наконец произнес он, тряхнув своей пылающей бородой, а когда все обернулись к нему, снова замолчал.
— Что случилось? — обеспокоилась тетя.
— Да что тут говорить! — отрезал дядя Каспарас. — Складывай свои лохмотья и уходи прочь.
Тетка опустилась на скамью рядом с Каспарасом, испуганно заглядывая ему в лицо.
— До конца мая нам всем приказано уйти отсюда, — продолжал Каспарас уже более спокойно. — Приехали землемеры обмерять землю. Какой-то богач будет строить здесь кирпичный завод. Вчера он объявил: «Ну, цыгане, скоро вам отсюда придется выметаться со всем своим скарбом. Чтобы через месяц духу вашего не осталось!»
— Господи Иисусе Христе! — заохала тетя.
— Господь тут не поможет… — отрезал дядя, махнув рукой и отводя взгляд в сторону.
— Куда же мы пойдем? Где мы найдем приют с детишками? Ведь люди же они, подумали бы…