Много близких и дорогих людей похоронил он на своем веку. Временами ему казалось, что всю свою жизнь он только и делал, что шел за гробом жен, потом — детей и внуков. Умирали они; многих он сейчас и в лицо не вспомнит, а род его все множился и множился.
А сколько их погубил голод, войны, сколько их баре засекли! Сколько раз Урнас сам был бит… Если бы теперь он получил за каждый удар по зерну ржи, громадное поле можно было бы засеять. Секли его веревками, плетьми, топтали сапогами, били нагайками, стегали по подошвам, по спине, выбивали зубы. Били его граф, управитель, священник, староста, жандармы… Били все, кто имел над ним власть, — а кто в те времена не имел власти над простым человеком? Но Урнас все вытерпел, выстоял, как дуб, глубоко и твердо вросший корнями в землю.
Проплывали и гасли и вновь наплывали новые видения… Урнас вспомнил, как ловили рекрутов, как в деревне в первый раз появились железные вилы и как однажды утром верховой солдат проскакал по местечку и объявил о смерти царя. И сколько царей и вельмож было и пропало на веку Урнаса, а он все жил и жил. Все глубже и дальше, словно в дремучий лес, забирался он в прошлое. И уже не мог понять, прадедовские ли это сказки он слышит или видит вековой сон.
И вот уже перед Урнасом нет ни сел, ни засеянных полей. Один-одинешенек стоит он в чистой воде реки и моет свое словно илом покрытое тело. Только что он корчевал и жег на просеке пни, готовя поле под свои посевы. Он полощется в чистой воде. Вспугнутые диким зверем олени бегут берегом, бросаются в реку и плывут, рассекая грудью воду. Только рога их — целый лес рогов — качаются над водой. Урнас радуется и кричит, и голос его гулко отдается в лесу.
И дальше видит старик: в звездную ночь он сторожит свою полоску от зверя. И приближается по лесу кто-то огромный и темный, а его тень широко стелется по земле.
Страх пронизал сердце Урнаса, дубина выпала у него из рук, и грудь с грудью он схватился с медведем врукопашную. Медведь горячо дышит ему в лицо и норовит переломить ему хребет, но Урнас вцепился в его пасть, напрягая все силы, и разорвал ее, словно расколол дерево клином. По всему бору расходится рев умирающего медведя, но, падая, зверь увлекает на землю и Урнаса. Урнас слышит, как все тише и тише хрипит зверь, и видит его темную кровь, окрасившую зелень посевов.
Устал Урнас, разгорячился и, отдыхая, лежит рядом со своей жертвой на мягкой зелени, и видит звезды в вышине, и слышит соловьиную трель.
Засыпает он, в изнеможении охватив руками свое зеленое поле, засыпает без сновидений, крепким, вечным сном.
1940
ТАЙНА
Стяпукас знал много. Пусть даже Гульбисов Занас и не брал его с собой в лодку, когда отправлялся на остров, он, Стяпукас, все равно знал, что Занас курит там глиняную трубку, набивая ее вишневыми листьями. И пусть дети старосты Матулиса не звали с собой Стяпукаса, когда отправлялись в лес ставить силки на зайцев, — он знал обо всех их затеях. Великое дело эти капканы! Стяпукас знал и о лисьей норе, и о таких вещах знал, о которых никому не скажет ни гугу. Вот все, например, думают, что Шива — калека, а в действительности она — здоровенная лошадь, только у нее под левое копыто, в самое чувствительное место, забит гвоздь. Нарочно забит, чтобы скотина захромала. Как только пришли фашисты, отец сейчас же Шиве гвоздь и вбил. Вот поэтому-то ее солдаты и не взяли. Ведь они на калеке не поедут. Или, скажем, скворечня, та самая, которую дед сколотил из старых ставен. Кому бы могло прийти в голову, что на дне скворечни, под птичьими гнездами, спрятано… Ну, а что спрятано, не вам знать. Ведь не от вас, а от немцев спрятано.
Ой, сколько всего знал Стяпукас! Посули ему медные пуговицы с пиджака, да еще вдобавок коробочку от сапожной мази, да складной нож, да горсть леденцов — все равно Стяпукас не скажет о том, что знает.
Но вот однажды ко множеству тайн мальчика прибавилась еще одна, новая, и, как он позже сообразил, это была самая главная тайна. Сначала он даже и не понимал, что это тайна. Велика важность, что отец ходит на гумно! Да он и раньше ходил — то скотине сена подкинуть, то рожь обмолотить. Только зачем теперь отец стал под полою носить на гумно котелок с супом и краюшку хлеба — это вот было не совсем понятно Стяпукасу. Может быть, для овечки или поросенка? Или курам? Тогда зачем же отец носил ложку, когда ни куры, ни овцы, ни поросенок никогда ложкой не едят? И мало того, что отец носил суп, — Стяпукас видел, как он однажды притащил с гумна тряпку, а она была вся в крови, и мать, испуганно оглянувшись, тотчас же швырнула тряпку в корыто.