В селе говорили, что это война, что в Литву идут фашисты. Все убежали из местечка, деревня опустела, но матушка Стяпасов, приготовив к смертному часу чистую одежду, решила остаться с Тафилюком дома. Мальчик тоже ни за что не хотел уходить от своей голубятни, но его пугала суматоха, поднявшаяся у соседей: жалобно ревела и мычала угоняемая в лес скотина, люди грузили на подводы вещи, закапывали в землю зерно и утварь.
Те, кто не был в состоянии захватить всего с собой, просили Турмана, чтобы он приглядел за оставленной супоросой свиньей или позаботился о старой хромой кляче. Мальчику обещали привезти за это в подарок невиданных здесь, заморских хохлатых голубей.
Турман стремглав бежал из деревни. Перескакивая через канаву, он заметил в траве окровавленную оскаленную морду собаки. Приглядевшись, мальчик понял, что от собаки остались только голова и передние ноги; дальше чернела развороченная земля. Мальчик еще быстрее пустился домой.
Матушка Стяпасов, сидя среди ушатов, не расслышала его шагов.
— Война, бабушка, война! Уже собаку убило… — проговорил мальчик, глядя широко раскрытыми глазами на старуху. — Почему это война, бабушка?
— Иисус-Мария, и где ты только шатаешься, Тафилюк? И сам не евши, и меня голодом моришь. Возьми-ка кувшин да поскорее сбегай за водой, я хоть тюрю сделаю, — отозвалась матушка Стяпасов.
Турман, моргая глазами и не выпуская из-за пазухи голубя, взял кувшин и, одолеваемый тяжелыми думами, направился к пруду. Зачерпнув воды, он сам сделал несколько глотков, а потом изо рта напоил тепловатой водой своего друга.
На лоб мальчика набежали морщинки. Губы его шевелились. Он шептал какие-то, ему одному понятные слова. Вдруг Турман прислушался. Потом, отставив кувшин, он вскочил и, улыбаясь, вытащил из-под навеса длинную жердь с привязанной к ней тряпкой. Он, как кошка, вскарабкался на крышу по углу сруба. Над его светловолосой головой закружилась белая тряпка, похожая на летящую по кругу птицу.
Мальчик ничего теперь не видел, кроме голубой глубины простирающегося над ним родного неба. Рассеянные грохотом войны, голуби заметили белый знак. Спокойный свист их крыльев приближался, он был похож на дыхание родного человека. Целый час не было слышно выстрелов. Мальчик вертел и вертел над головой длинной жердью, точно дразня страшную, лязгающую сталь, дышащую дымом и порохом силу.
Над его светловолосой головой закружилась белая тряпка…
Внезапно со всех сторон, словно по сигналу, загрохотало. Земля дрогнула. Красноармейцы увидели фашистов, ползущих узким клином под прикрытием кустов и холмов, и начали обстреливать их ряды.
На меже ржаного поля показались двое немецких солдат. Второй был без каски. Стекла его очков горели на солнце. Турман видел, как фашист, прислонив велосипед к клену, снял через голову похожую на кларнет винтовку и начал целиться в него.
И вот, точно кто-то шепнул мальчику, сидевшему на коньке крыши: «Тафилюк, а ну, покажи, как кувыркаются твои голуби!» — Турман, выпустив из рук жердь, подпрыгнул в воздухе и, размахивая руками, скатился вниз. Из-за его пазухи вылетел белый, словно комок снега, голубь и поднялся к небу. Турман, улыбаясь, проводил его широко раскрытыми глазами и упал в крапиву с маленькой дырочкой в груди.
Фашист в очках большой, обутой в желтый ботинок ногой толкнул тело мальчика и одним пинком перевернул его.
— Шпион! — сказал он.
Солдаты спокойно оглядели убитого, потом, такие же безмолвные и равнодушные, позвякивая металлом, стали спускаться в ложбину.
Встревоженная матушка Стяпасов долго бродила вокруг дома, окликая внука, а он, спокойный, лежал в траве и, казалось, шептал:
«Я думаю, бабушка… Почему ты не спрашиваешь, бабушка, о чем это я думаю?»
К вечеру жара спала. Грохот утих. Только потрясенный взрывами воздух волнами набегал на цветущие просторы ржи, и над ними подымались зеленоватые, пахнущие хлебом облака…
1942
СОЛОВУШКА
Небольшой отряд немецких солдат сразу же после обеда вступил в деревню. По правде говоря, это было только место, где раньше стояла деревня, так как по обеим сторонам улицы тянулись одни обгорелые развалины. Деревья фруктовых садов с едва наметившейся завязью плодов стояли голые, обугленные.
Лейтенант, сидя на возке походной кухни, поглядывал то на карту, разложенную на его коленях, то на мрачные следы войны и как будто разыскивал что-то глазами. Вокруг не было видно ни одной живой души. Только на покинутых огородах, над желтеющими подсолнечниками и грядками каким-то чудом сохранившихся цветущих маков вилась стая бабочек.