Пыльные, посеревшие лица солдат говорили о крайней усталости, ноги у них подкашивались.
В конце деревни, там, где дорога сворачивала к темнеющему неподалеку лесу, расходясь на три малопроезжие проселочные дороги, офицер остановил отряд. Солдаты озабоченно смотрели на начальника, который соскочил с повозки и стал разглядывать местность в бинокль.
Во время этой маленькой передышки, когда солдаты смогли вытереть вспотевшие лбы и поправить вещевые мешки, вдруг раздалось пение птицы. Переливчато звеня в воздухе, песня эта пробудила тишину летнего дня. Трели птицы на короткое время умолкали, потом звенели еще сильнее и отчетливее. Не только солдаты, но и сам лейтенант на мгновение прислушался, а потом они стали озираться на кусты, на листву придорожного березняка и увидели на краю канавы мальчика. Еле приметный в траве, в защитного цвета куртке, без шапки, опустив босые ноги в канаву, он старательно строгал какую-то деревяшку, уперев ее в грудь.
— Эй, ты! — крикнул лейтенант и жестом подозвал мальчугана.
Прекратив работу и поспешно сунув нож в карман куртки, отряхнув с себя стружки, тринадцатилетний паренек подошел к лейтенанту.
— Покажи-ка, — сказал лейтенант по-литовски.
Мальчик вынул изо рта какую-то деревянную штучку, стер с нее слюну и протянул лейтенанту, глядя на него голубыми веселыми глазами. Это была простая березовая дудочка.
— Искусный мальчуган, искусный, — покачал головой лейтенант, и на мгновение его злое, неприятное лицо смягчила улыбка, которая заразительно подействовала на стоявших неподалеку и наблюдавших солдат. Все удивлялись незатейливости этого музыкального инструмента.
— Кто тебя научил этому? — снова спросил Лейтенант, уже без улыбки.
— Я сам, господин… А еще я умею кукушкой…
Мальчик закуковал. Затем он снова сунул себе в рот мокрую дудочку, прижал ее языком и засвистел.
— Скажи, свистун, ты один здесь? — продолжал допрос лейтенант.
— Нет, нас здесь много, только больше всего воробьев, ворон и куропаток. Соловей только я один и есть.
— Болван! — прервал его офицер. — Я тебя спрашиваю: нет ли здесь еще людей?
— Нет, — ответил мальчик. — Когда ваши стали стрелять и деревня загорелась, все закричали: «Звери, звери идут!» — взяли да и удрали кто куда…
— А почему ты не убежал?
— Я хотел посмотреть на зверей. Когда мы ездили в город, там за полтинник показывали кошку, большую такую, с теленка.
— Как видно, дурачок! — произнес лейтенант, обращаясь к солдатам на незнакомом мальчику языке. — Скажи-ка, малый, знаешь ты эту дорогу через лес на Сурмонтай? Ведь так, кажется, она зовется…
— Как же мне не знать, господин! — уверенно ответил мальчик. — Мы туда к мельнице рыбачить ходили… Там такие щуки водятся, что двухмесячных гусенят живьем глотают.
— Ну ладно, веди. Если скоро приведешь, получишь вот это. — Лейтенант показал мальчику зажигалку. — А обманешь — голову сверну вместе с этой самой твоей свистулькой. Понял?
Отряд двинулся. Впереди походной кухни, рядом с лейтенантом, ни на минуту не переставая играть на своей дудочке, подражая то соловью, то кукушке, шагал и мальчик. Размахивая в такт рукой, он то хватался за сучья придорожных деревьев, то собирал шишки. Казалось, что он был занят только самим собой.
Лес становился гуще, дорога извивалась между просеками, заросшими березами, и снова сворачивала в сосновый лес.
— А что говорят здесь в народе о партизанах? Водятся они в вашем лесу? — поинтересовался лейтенант.
— Нету таких. Сыроежки есть, подберезовики и опенки, — не сморгнув, ответил мальчик.
Сообразив, что с эдаким не стоит пускаться в дальнейшие разговоры, немец наконец замолчал.
В самой глубине леса, в молодом и густом ельнике, откуда был виден изгиб дороги, лежали несколько человек. Они лежали неподалеку друг от друга; тут же стояли их ружья, прислоненные к дереву. Изредка они тихо перебрасывались словечком-другим и, осторожно отводя ветви деревьев, внимательно оглядывали лес.
— Слышите? — сказал один из них, посмотрев на товарищей, немного приподнялся и повернул голову в ту сторону, откуда сквозь неясный шум леса доносилась дальняя трель соловья.
— А не почудилось тебе? — спросил другой, прислушался и ничего не услыхал, но все-таки вынул из-за пня четыре гранаты и положил их перед собой.