— Не жить и им! — еще раз, уже со двора, услышала Агнешка голос мужа.
Словно оцепенев, стояла посреди избы женщина. Сквозь приоткрытую дверь она видела поля, и летавших над пашнями ворон, и подводу, тащившуюся по проселочной дороге. Вокруг больших усадеб, как острова, темнели рощицы. Видела все это она, может, сотни раз, но теперь впервые отозвались эти картины в ее сердце слабым эхом. Она как будто впервые заметила черную тень, протянувшуюся от крепко срубленных, окруженных садами усадеб. Только теперь начала она кое-что понимать в словах мужа. Жаль ей стало старика, и обида за их трудную жизнь поднялась у нее в груди.
Целую весну Мотеюс все ходил да ходил по деревне. Карманы у него были набиты бумагами, повестками, которые он вместе с Урнежюсом разносил по дворам. Дела у него было много: то надо было засеять пустующую, оставшуюся без хозяев землю, то, пока дорога хорошая, вывезти лес. Не успеешь с одним делом покончить, опять хлопочи: то нужно новоселу коня приобрести, а этот вернулся из армии без ноги — корову просит. Мотеюса не проведешь: знает он, сколько скота осталось у богатеев и вчерашних помещиков. А ведь только им государственные поставки молока назначишь — половина коров немедленно исчезает из хлевов. Один бормочет, что, дескать, у него еще перед пасхой корова пала, другой доказывает, что это и не его корова вовсе, а снохи или тестя, который отделился. Так тебя опутают, так закрутят, что голова кругом пойдет. А все это одна дьявольская хитрость, чтобы народную власть обмануть! К какому-нибудь хозяину зайдешь вместе с агрономом землю измерить, имущество переписать — и не почувствуешь, как один тебя за локоть ухватит, другой — под руку и уже в горницу зовут, уже за стол сажают. Мотеюс отлично понимает: только сядь с ними за стол — и рука твоя уже подмаслена, ты уже не председатель, а тряпка. Но Мотеюса так легко не проведешь и к столу богатых хозяев не заманишь. Почему они прежде даже и не знались с ним? Почему в панские времена за каждый красный флаг, вывешенный на верхушке березы или на телеграфном столбе, богачи глаза ему кололи, все никак не могли простить, что он когда-то помещичью землю делил? Ведь не из уважения же сейчас и не от любви вьюном вертелись перед ним богатеи: всякими способами старались они опутать его своими холстами, подмаслить хорошенько его, как овсяный блин, только чтобы он укрыл их лишнюю коровку от властей, чтобы не трогал их закрома.
Мотеюс знает: дай им теперь власть, они всех новоселов, всех прежних батраков вилами переколют. В глаза они тебе нежным, ласковым голосом поют: «Ай, разве не хватает нам этой земли, разве нам жалко? Пусть и другие обрабатывают!..» А достаточно Мотеюсу не так бумагу прочесть, ученое слово не так выговорить, как он уже чувствует на себе их насмешливые взгляды, которые как будто говорят: «И ты сюда, неуч!.. Тоже власть нашлась! Лучше бы подрядился навоз нам возить…»
Как же мог им понравиться Мотеюс, если не уступал он им ни единого зернышка, ни одной капли молока! Вот их сельсовет и выполнил план государственных поставок первым. Мотеюс хорошо видел, с какой злобой следят за ним богатеи, как дрожат от ненависти их руки, когда они принимают от него повестки и разные бумаги. Как-то раз, под утро, Мотеюс увидел приколотый к его воротам листок, в котором ему грозили расправой, если он не уберется из деревни.
И это Мотеюса не удивило. Он знал, что его работа не одному пану помещику острой костью поперек глотки стала. С удвоенной бдительностью приглядывался он и прислушивался ко всему, что творится. Неожиданно появлялся он в деревнях и, сделав свое дело, так же неожиданно исчезал. Когда муж задерживался, Агнешка начинала уже побаиваться, но, увидя, что он возвращается невредимым, успокаивала себя: «Одно счастье, что он водке меру знает…»
Закончив работу, Мотеюс крепко задвигал засовы на двери. Ложились спать они с женой за печкой, у стены, где не было окон.
Однажды летом, когда ему пришлось заночевать в волости, он под утро возвращался домой. Только свернул с большака на свой участок, как, сам не зная почему, остановился. Занятый своими мыслями, старик машинально глядел на что-то белое — не то на тряпку, не то на бумажку — и зашел в рожь посмотреть, в чем дело. Хлеба в этом месте были примяты и кое-где вытоптаны, на земле был просыпан табак, тут же валялся разбухший от росы окурок. На влажных колосьях трепался прилипший скомканный листок газеты.