Как мы тут жили, теперь и вспомнить чудно, хотя человек ко всему привышен; а вот как помеща-лось это солдатское хозяйство - так не мало можно надивиться. И кусались-то ведь по-разному: одна куснет, словно тело в зубы натянет, вроде как в клещи такие, а другая только как пьявка: тюк! - и больше ничего: инда даже приятно. В первое же время это добро завелось и у Зайчика. О Зайчиковых вшах потом даже анекдоты среди штабных ходили - будто они величиной с галку, и что до того они кусакие, что у Зайчика, де, вся спина наскрозь об угол блиндажа протерта.
Зато уж вся рота при случае повторяла, что однажды Зайчик капитану сказал:
- Не убьют, так вши всё равно заедят!
И никто потому не стеснялся при нем поскрести под рубахой.
Миколай Митрич только и спросит:
- Едят, дружок?
- Заели, ваш-бродь!
- Керосином рубаху вымочи, от керосинного духу они шалеют и аппетит теряют!
А сам улыбнется и тоже почешется.
Солдату только ведь и одолжение, что ласковое слово. За ласковое слово наш брат жизни не пожалеет. Ну, за то Зайчика и любили. Хотя солдаты и Палон Палоныча уважали и даже, может, любили, что строг был, а солдат во время и строгость любит: Палон Палоныч больше над Зайчиком да над Иван Палычем измывался, а солдата чтобы тронуть, так ни-ни:
- Солдат,- он говорил, когда уж очень в сильном хмелю бывал,- солдат эт-то гордость нации!
Хлестал он водку, почитай, что каждый день. Не мало дивились: откуда берет, когда ее искать надо, что булавку в сене. Может за это удивленье и любили его, да за то еще, что борода большая да черная: четыре фунта черного хлеба завернешь,- солдатская душа - чудная штука!
Зайчика солдаты жалели, сами-то нигде и ни в чем жалости не видя, и к самим себе всякую жалость потерявши...
* * *
Очень даже вскоре после того, как к нам Зайчик приехал, случилась оказия, которая нам всем животы здорово подобрала. Ушли мы к тому времени в резерв, на отдыхи, верст за сорок от линии. Чинимся, моемся, скребки даже такие особые перед баней выдали.
Благодать по началу была, целым днем валяемся в сосновом бору и в козла режемся. Вдруг, как снег на голову,- депеша из ставки: приготовить полк к десанту, сам штаб-генерал приедет, смотр будет делать... Забегали командиры, лица у всех, как потерянные, глаза на вылуп, голова кругом. Спешка, торопка, с высунутым языком шушера полковая носится, как комарье, покою от них никакого, целыми днями муштра пошла - отдание чести, титулование начальства, офицеры в подтяжку, солдаты в струну...
Вспомнили мы тогда нашего Фоку Родионыча и его рассказы о николаевских временах: крепок был старый народ! Тут вот так ноги все измусолил за две недели, что, кажется, лучше бы смерть поскорее пришла, чем это хождение крепкой ногой, бег на месте,- бежишь, а на самом-то деле никуда не бежишь, да и бежать-то не надо,- а Фока Родионыч оттяпал двадцать пять лет, три раза ему всыпали по большому возу березовых палок в сиденье, ногу в турецкой войне оторвало, и ничего, воротился Фока к своей Акулине и прожил до девяносто трех лет, в последний год перед смертью косил вместе со всеми и, может быть, еще двадцать бы лет проканючил, если бы смерть, проводя брод по траве к его покачнувшейся хате, не задела по дороге тупою косой и не уложила Фоку вместе с травою.
Крепок был русский мужик... Эх, вынослив!..
* * *
В неделю нас совсем уходили - стали, как тени в плетне!..
Зайчик на роте был, Палон Палоныч в отпуск уехал...
Раз, часа в четыре поутру, ждали мы полкового командира, ждем час, ждем другой, ноги у всех устамели, все на шнурке, да на шнурке, долго не выстоишь. Миколай Митрич с натуги да со страху лицо потерял. Оглянется, слова не скажет, только на Иван Палыча глазом покосит, как на спасителя.
- Будьте без всякого сумленичка, ваш-бродь, - подбежит к Зайчику Иван Палыч, - не подкачаем!
А сам про себя думает:
- Слава те, осподи, что Палона-то нашего чорт унес, вот бы греху не обобраться!
Часам к восьми, вдруг слышим махальники машут:
- Едет, едет!..
Не успел Зайчик шнурок из-под ног выдернуть, как батальонный кричит, как зарезаннный:
- Смирно-о-о!..
Кажется, все бы ничего, рота стоит, что лес тебе сеяный, солдаты смотрят - вот тебя сейчас слопают, пуговицы в порядке, головные уборы, как и надо быть,- ан, командир весь полк объехал, никакого замечания не сделал: все "спасибо" да "рады стараться", а тут как подъехал к двенадцатой, так весь сразу и посинел.
- Прапорщик Зайцев!..- словно труба трубит.
Зайчик моментально под-козырь...
- Непорядок... Четвертый взвод!..
И сам так рукой,- как Суворов.
Зайчик на каблучках, как по ветру, повернулся, да с под-козырьком к взводу. Глазам не верит: всё, будто, в наилучшем порядке и на своем месте.
Командир следом.
- Этто что такое!..- тычет пальцем на взводного.- Портить роту?!.
Тут только Зайчик и вспомнил.
- В шею гнать... в шею со взвода!..
Вспомнил Зайчик, что настоящий-то взводный с ротным в отпуск уехал, а этот - рыжий, как деревенский мерин - ефрейтор Пенкин, Прохор Акимыч,- и рябой-рябой: курочке клюнуть негде,- не всамделишный взводный, а только как бы заместитель на время отлучки.
- Виноват-с, господин полковник!
- Что это вы со мной делаете? А? - петухом кричит командир,- А? Вместо приказов романы, что ли, читаете?.. В шею!..
Зайчик так и затрясся весь, как осиновый лист, и не своим голосом на весь полк скомандовал:
- Три шага вперед, маррш!..
Что тут случилось, мы и сами сначала не расчухали.
После Зайчик Иван Палычу объяснял, что привиделся ему вдруг не Пенкин - ефрейтор Прохор Акимыч, а наш рыжий дьякон с Николы-на-Ходче.
Дьякон этот, пьяница и озорник, еще когда за бутылку у Чагодуйского корчемника водосвят-ный крест пропил, и как это пришел тут в голову Зайчику, сам Бог не ведает: должно с перепугу, что таким петухом хриплым на него кричал командир.
Ну, Зайчик и расхрабрился да и хлопни, дьякона, то бишь, Пенкина, - в самое рыжее хайло. Вся рота так и замерла на месте: больно уж непредвиденный случай! Про Пенкина тут, конечно, речь молчит, жалеть такую занозу никому нужды не было, жалко было Зайчика: хотел он по военному повернуться к командиру или ветром его сдуло в таком смятении, только не удержался Зайчик на ногах, хлоп с катушек долой да прямо под ноги командирской лошади.
Командир со стыда едва ноги унес: говорили, что во время парада все усы себе искусал!
* * *
Вечером поймал Зайчик рыжего Пенкина в ельнике, куда тот оправляться ходил, и прямо ему в ноги: прости, да прости,- не по своей, дескать, воле! Пенкин был мужик карахтерный. Был у нас этот Пенкин первый в роте песенник, рассказник, задира и балагур. Когда же нападала на него, как он говорил, "мрачность чувства", обычно веселое его лицо съезжало в сторону и закрывалось серой дерюгой: в такие минуты, казалось нам, Прохор мог зарезать. В этот раз несмотря на подскулину Пенкин был в добром духе.
Высвободил Пенкин ногу легонько, чтобы носу Зайчику не поцарапать, да в сторону. А Зайчик все на земле лежит, и фуражка на затылке.
- Не обмарайтесь, ваш-бродь, говорит Пенкин,- тут солдаты на двор ходють!..
- Пенкин,- шепчет Зайчик,- не говори, пожалуйста, никому: мне и так смерть как тяжело!
Известно: у солдата язык бабий! Вся рота в ту же ночь узнала. Только, еще крепче пожалела Зайчика, а Пенкина почла все-таки за молодца: какая же вина на человеке в том, что рыжим родился? Это всякий солдат хорошо понимает. Ну, вот стоять ли рыжему, как Пенкин, на взводе - это особая статья, тут командиру больше видно: на то и на лошади сидит, чтобы всю роту по головам сосчитать!