Пусть тоже испытает боль. Пусть знает, что в гневе я страшен. Чтобы запал не пропал до вечера, я травлю себя подобными мыслями, сам себя подстегиваю кнутом. Вечером, приятным и теплом, оранжевым небом и темной землей, (да, твои зеленые глаза, мой дьявол) я двинулся в Марию. Поднявшись в гору, я понял, что уже темно.
Я решил не дробить и прямиком зайти к ней. Я железной рукой подвину ее мамашу в сторону, передам письмо, и как почтальон, разносящий судьбоносные письма (да, Икигами), я уйду, не обернувшись. Вот какой я.
В ограде никого не было. Казалось, что и дома у Киры никого не было. Но все же я зашел. В доме было темно. В одной из комнат послышались шаги. Вышла Кира. И лицо у нее было странное, не такое как обычно. Конечно, я сразу сконфузился, занервничал. Стал лихорадочно искать письмо. Ругался про себя. И Кира выдохнула облегченно, как будто сто лет ждала меня:
– Наконец-то ты пришел.
И обняла меня, крепко. И невесть как подняла в воздух. И протащила в дальнюю комнату, со старыми деревянными полами, в прохладную комнату с побеленными стенами. Бросила на кровать. Я пытался подняться, хотел возразить. Но милая Кира навалилась сверху, схватила руки и стала лихорадочно целовать. В лоб, в нос, в щеки, в губы.
Окончательно раздавленный, уничтоженный, опозоренный, я лежал и тихонько плакал, слабо сопротивлялся, а она целовала меня, целовала. Именно тогда я понял, что настоящее счастье приносит настоящую боль. Я думал, что вдоволь настрадался от этой девчонки. Но все, что было до этого – лишь прелюдия. Настоящую горечь, печаль я познал тогда на кровати в комнате Киры, в темной прохладной комнате с белыми стенами. Полупьяная, в бреду, она шептала мне такие слова, он которых ноги немели. Шептала страстно, горячо. Говорила, что скучала.
Что-то щелкнуло в голове. Я мягко отстранил ее. Сказал, что по делу. Впрочем, она не обиделась. Не разозлилась, что я прервал ее поток чувств. Я достал письмо и отдал ей. Так как в комнате было темно, она вышла, а я остался сидеть один, как истукан. Долго я ждал ее. Томительно тянулось время, тянулось, давило на грудь, на голову. Кира, Кира. Сколько еще страданий мне предстоит вытерпеть. Когда я думаю о ней, это делает меня печальным. Любовь к ней не доставляет мне удовольствия. Но все же не могу перестать думать о ней, не могу перестать портить свою жизнь. Я пью яд каждый день, каждый день я верю в лживые надежды, и каждый день я говорю себе, что это в последний раз.
Кира зашла в комнату. И само время треснуло. Весь мир лопнул в моей голове. Я моментально заметил эту перемену в ней, эту ужасную перемену, этот кошмар наяву. А я подозревал, что письмо хорошего не принесет. Знал, что его надо выкинуть к чертям.
Сначала я посмотрел в ее глаза, в которых…не было ничего хорошего. Потом скользнул взгляд по телу, локтям, бедрам, ногам, когда-то обожаемым. За секунду я стал ненавидеть ее. За один только взгляд, за одно только чувство в них, одну эмоцию. Кира дышала ненавистью. Нет, не было гнева. Было что-то холодное, липкое, зловонное. Какая-то невиданная форма презрения. И понял я, что опять остался один. Она бросила письмо на пол и посмотрела на меня свысока.
– Ты идиот?
Я не знал, что в том письме, потому что не открывал его.
– Если не хватает смелости сказать мне что-то в лицо…Черт, да кем ты себя возомнил, неудачник?
Я встал, она подошла ко мне и оглушительно ударила по лицу. То была не обычная пощечина, а удар кулаком, правда неумелый, вскользь, но все равно было больно.
Она сердилась. А я хотел уйти, но боялся Киры, боялся отодвинуть ее, боялся уйти. Она расхохоталась, и сказала, чтобы я проваливал. Сказала, что, если я еще раз подойду к дому, она натравит собак. Если еще раз увидит, плюнет в лицо. И я ушел, проглотив все это. И не было во мне ни ярости, ни обиды, ни слез, ни печали. Только бесконечное желание лечь спать.
Дома у Карла.
Мы лежали на полу в единственной комнате этого домика и смотрели на черное звездное небо через дыру в потолке. Карл хотел отремонтировать крышу, но не удержался и проломил ее. Крыша была соломенная, легкая. Звезды в ночном небе создают какой-то затягивающий эффект, как легкая зыбь отражения в колодце или мелькание тысячи мотыльков в ночном снежном лесу, при луне, на пике метели, в клубах…
О чем это я?
Мы лежали на полу самой черной ночью и смотрели на звезды, рассыпанные по бездонной, липкой нефти космоса. Карл сказал:
– Знаешь, я хотел стать инженером в детстве. Я не знал, что они как-то делятся. Я думал, это один человек, очень умный, в очках и клетчатой рубашке. И этот гений сидит в своем кабинете на последнем этаже самого высокого здания, там, ближе к свободному полету эфирной мысли космоса и самого бытия, окрыляющий опьяняющий полет мысли, и вот этот господь бог в человеческой плоти стоит над всем миром и строит его одной лишь силой мысли. Понимаешь, о чем я? Вот, кем я представлял инженера. Я раньше много читал. Строил модели, покупал журналы, ну как у всех, да? Ходил на кружки и тому подобное. Думал, что подобная ерунда сможет раскрыть потенциал человека. Потом мама заболела. Сильно. Так сильно, что не могла двигаться. И я пошел работать. Строил дома, рубил деревья, тушил пожары, мостил дороги, охотился на тигров. Деньги все маме отдавал.