Вы говорили доктору Лейбовицу о приезде ко мне моих коллег из ФИАН, как о доказательстве того, что у меня есть все возможности для научной работы. Но как бы ни были важны для меня эти визиты в условиях изоляции от общения с кем-либо, при недостатке литературы и т.п., совершенно недопустима полная их зависимость от контроля КГБ, выбирающего нужные ему моменты приезда ко мне ученых и состав участников. Так, первый приезд фиановцев был приурочен к приезду доктора Лейбовица, чтобы Вы могли упомянуть о нем при встрече с ним, а второй — к приезду секретаря Национальной Академии наук США с той же демонстрационной целью. Я работаю в ФИАН с 1969 года, а до этого — с 1945 по 1950 год, и должен иметь право на основании своего желания, а не по контролю КГБ выбирать, с кем я буду говорить о науке. Я писал о недопустимости контроля КГБ академику Гинзбургу в письме от 15 сентября и просил воздержаться от командирования сотрудников ФИАН. В силу обеих этих причин — позиции Академии наук и недопустимых условий контактов с ФИАН — я прерываю свои официальные научные контакты с советскими научными учреждениями, в частности с Академией наук и ФИАН, и настоящим извещаю Вас об этом.
Перед общим собранием АН СССР в марте 1980 года я обратился в президиум АН СССР с просьбой обеспечить мой приезд для участия в собрании, что является моим правом и обязанностью согласно Уставу. Я получил ответ: "Ваше участие в общем собрании не предусматривается". Смысл этих слов был наглядно продемонстрирован действиями гебистов, с пистолетами в руках не пустивших меня в вагон поезда Горький — Москва вечером 4 марта, накануне общего собрания, когда я провожал на вокзал свою тещу и хотел занести ее чемоданы. Таким образом, президиум АН допустил возможность вмешательства КГБ в дела Академии, формально оставив меня членом АН, но лишив одного из основных прав академика.
Посылая Вам это открытое письмо, я надеюсь, что Вы аргументированно ответите мне также открыто по всем поднятым в нем вопросам, особо же по следующим из них:
Готово ли руководство АН СССР в соответствии с пожеланиями мировой научной общественности активно защищать мои нарушенные права и права других репрессированных ученых?
Готово ли руководство АН СССР потребовать моего немедленного возвращения в Москву и определения открытым судом моей виновности или невиновности в нарушении закона и в случае установления вины — меры и срока наказания?
Готово ли руководство АН СССР решительно и на деле, а не на словах защищать меня от шантажа в отношении члена моей семьи Е. Алексеевой, способствуя ее выезду из СССР?
Я вновь обращаю Ваше внимание на то, что позиция Академии наук и ее руководства не только в моем деле, но и в делах других репрессированных ученых не соответствует традиционному пониманию солидарности ученых. Сейчас ученые несут на себе большую долю ответственности за судьбы мира, и это обязывает их к независимости от кастово-бюрократических институтов и тем более от тайной полиции, называется ли она ФБР или КГБ. Я все еще надеюсь, что Академия наук СССР проявит такую независимость.
С уважением —
Андрей Сахаров,
Действительный член АН СССР
с 1953 года
20 октября 1980 года
Горький
Доктору Сиднею Дреллу
Доктору Сиднею Дреллу
Стенфорд, Калифорния
США
Дорогой Сидней!
Я горячо благодарен Вам и всем, кто принял участие в собрании Физического общества 26 января, — в первую очередь тем, кто выступал. Слышал я радиосообщения с большим трудом из-за глушения и, возможно, не полностью. Это было для меня в моем горьковском состоянии большой радостью. Елена тоже очень радовалась этим передачам. Все, что касалось моих научных работ и их оценки, показалось мне даже чрезмерным, сам я не так высоко их оцениваю и очень огорчаюсь, так как мне хотелось бы сделать больше. При общей очень высокой оценке Вашего собрания я сожалею, что ни в одном сообщении (насколько это передал "Голос Америки") не были обсуждены юридические или, вернее, антиюридические особенности моего положения. С момента, как меня схватили и привезли в прокуратуру 22 января 1980 года, я живу в Горьком под арестом — круглосуточный милицейский пост вплотную к дверям квартиры, но это нельзя назвать домашним арестом, потому что я нахожусь не у себя дома, и нельзя назвать ссылкой, так как в ссылке нет охранников у дверей и не ограничивают контакты с приезжающими — ко мне же, кроме жены, практически никого не пускают. Никакие официальные учреждения не взяли до сих пор на себя ответственности за примененные ко мне беззаконные меры и установленный мне режим. Согласно Конституции СССР, никто не может быть подвергнут наказанию иначе, как по суду. Любой осужденный имеет право на кассацию, на обжалование действий официальных лиц, и какие-то официальные лица несут ответственность во всяком случае за жизнь осужденного. Я лишен всех этих прав и фактически нахожусь вне закона — заложник, не известно, в чьих руках. А то, что сотрудники КГБ проникают в квартиру (подчеркиваю — тайком от милиционера), не только является грубейшим нарушением права, но и создает непосредственную опасность для жизни. Я не люблю агравации, и если я сегодня вынужден это писать, то только потому, что я хочу, чтобы это знали мои западные коллеги, а что касается моих коллег в СССР, то они, имея опыт жизни в нашей стране, прекрасно это понимают, и их молчание фактически является соучастием; к сожалению, в данном случае ни один из них не отказался от этой роли, даже те из них, кого я считаю лично порядочными людьми. Вся почта ко мне проходит через КГБ, до меня доходит лишь ничтожная ее часть. В этом году поздравления к Новому году из-за рубежа я получил лишь от наших детей. Письма, посланные мне через президиум АН СССР и президента, тоже мне не передаются. Академия наук нарушает также и мои чисто академические права, предусмотренные уставом (участие в общем собрании и др.), разрешая таким образом КГБ вмешиваться во внутриакадемические дела. В силу перечисленных незаконных особенностей моего положения и клеветы в мой адрес мое требование суда остается в силе. Я вновь писал об этом, как и о своей позиции в целом в письме президенту АН СССР Александрову 25 ноября прошлого года.
В положении заложников оказались и члены моей семьи, в первую очередь — моя жена, потому что она является единственной связью между мной и внешним миром. Заложником стала также Лиза — невеста Алеши, ее шантажируют, ей запретили ездить в Горький, ей угрожают арестом (вполне официально), сумасшедшим домом (неофициально), а на клевету о ней наши средства массовой информации истратили не меньше бумаги, чем на меня. Используя минутную слабость Лизы — попытку самоубийства, сейчас власти реально хотят довести ее до смерти, и ни о каких условиях для научной работы не может идти речи, до той поры пока мы ежечасно и ежедневно волнуемся за ее судьбу. Только ее выезд из СССР может создать предпосылки для минимальных общений с моими советскими коллегами. Я писал об этом Велихову и Александрову, Брежневу и официальным лицам из ОВИРа — ни от кого, в том числе и от коллег, ответа я не получил. Я в связи с этими обстоятельствами вынужден считать, что КГБ манипулирует судьбой Лизы исключительно с целью шантажа и давления на меня. Я не вижу других причин, по которым Лизу не выпускают из СССР.
Перечтя это письмо, я понял, что это нечто вроде итога за год жизни в Горьком в моем (уж не знаю, как назвать) странном качестве бессудно и бессрочно осужденного. Год сложился нелегкий. Я не очень хорошо себя чувствую, в последнее время у меня скачет давление — то очень низкое, то очень высокое, какая-то вялость, но много об этом говорить не хочется. Кстати, Академия наук, в числе прочего, лишила меня и медобслуживания, а когда сюда явился не вызываемый мной незнакомый врач (явно из КГБ), я был вынужден отказаться от его услуг.