— Доктора срочно к тяжелораненому беку Вахидову!
Отец поспешно вышел. В сенях стоял Сахбо. Он поманил меня пальцем, а потом, видя, что я не двигаюсь, взял меня за рукав халата и молча вывел. Нас никто не остановил.
У халупы стояли две оседланные лошади.
— Ах, так это ты тот джигит, с которым мне надо ехать в Коканд?! — спросил я. — С тобой я не поеду! И вообще никуда не поеду без отца.
— Отец поедет с тобой, — тихо, по-русски сказал Сахбо. — Вахидов убит. Доктор ему уже не поможет.
Я больше не спорил и вскочил на лошадь. Откуда-то из темноты показался отец. На ходу он стаскивал с себя белый халат. Сахбо помог ему сесть на лошадь.
— И ты, Сахбо, с нами, — сказал отец.
— Нет, не могу! Скачите быстрей, пока не хватились.
Он ударил наших лошадей нагайкой.
Последнее, что я услышал, было:
— Прощай, Леша! Друг!
Через час бешеной скачки мы наткнулись на разъезд Красной Армии.
Что еще записать мне в тетрадь моего отрочества? Оно началось весенним ранним утром. Арба, покачиваясь, везла меня из селения, где осталось мое детство. Тогда сады Кудука еще долго провожали меня бело-розовой пеной цветения, устилая дорогу нежными лепестками. Вслед звенели арыки. Воздух, насыщенный маслянистым благоуханием, как и движение арбы, убаюкивал меня…
Кончилось отрочество весенней ночью у красноармейского костра среди незнакомых, но близких по сердцу людей в походных шинелях. Ночь была непроглядно черная, с черно-призрачным, бездонным небом, с огромными живыми дрожащими звездами.
Отец остался врачом в частях Красной Армии. Я некоторое время следовал за ним в его отряде не то на правах сына, не то — санитара, потом сбежал и, прибавив себе два года, стал бойцом Красной Армии.
С отцом мы встретились неожиданно в Коканде в 1921 году. Это был знаменательный день. К тому времени басмачество было ликвидировано. Остатки басмаческих отрядов добровольно сдавались.
И вот я стоял в рядах кокандского гарнизона, а мимо нас ехали в халатах, обвешанные, как и прежде, оружием, но теперь понурые басмачи. Оружие они бросали в общую кучу и, спешась, отводили в сторону коней, а потом покорно становились перед командиром нашего гарнизона, молодым узбеком-коммунистом.
Я с волнением вглядывался в обросшие волосами лица. Я все искал среди них друга моего детства Сахбо. Но третьей встречи с Сахбо так и не произошло. Зато я встретил отца.
Наконец-то мы поселились с ним на Розенбаховском проспекте — в той самой квартире, которая была предназначена заведующему городской больницей. Но теперь мы заняли в ней только одну комнату: в остальных жили медицинские сестры и санитары военного госпиталя, главным врачом которого стал отец.
Прошло некоторое время, и мы узнали многое из того, что было скрыто от нас прежде. Сведения эти притекали к нам постепенно от разных людей и из разных мест.
Читателям, может быть, покажется все это необычайным и надуманным, но все, записанное мною, истинная правда. Такое уж тогда было время! Впрочем, мы, достигшие возраста дедов, едва ли можем так уже сильно поразить наших внуков. Ведь наши дети — их отцы — тоже пережили свое необычайное, а перед новым поколением встают удивительные дни.
Я остановился на том, что мы с отцом заняли одну из комнат в бывшей квартире русского доктора. Может быть, это и помогло нам раскрыть многое из прошлого. Ведь именно здесь отцу было предложено снять дом в Старом Коканде. Женщина, предложившая это, приходилась сестрой Садыку Ходжаеву. Она сказала отцу правду: дом действительно принадлежал ее брату, и он в самом деле не жил в нем. Что же делала эта узбечка в парандже и под чачваном в доме вдовы русского доктора? Прежде всего мы узнали: она жила во дворе, в каморке дворника, и выдавала себя за его племянницу. Садык Ходжаев, которого мы привыкли видеть в рваном халате, волком пробирающегося через пролом в нашем дворе, оказался одним из самых больших богатеев, скупщиком хлопка в кишлаках Ферганской долины. В Коканде ему принадлежали огромные склады и торговые ряды на базаре. Старый хищник держал в кабале не одну сотню бедных дехкан, разоряя их. Его сыновья были такими же волками, только молодыми, с остро отточенными клыками. Там, где их отец за бесценок скупал белое золото, в дни войны, поднятой в Туркестане, курбаши Ходжаевы забирали последнее у дехкан и силой уводили мужчин в басмаческие отряды. Во время перестрелки красноармейцы подстрелили двоих Ходжаевых, третий удрал на взмыленном коне. Басмачи умчали с собой и раненых, но им не удалось отлежаться и встать для новой резни. Один за другим сыновья Садыка умерли от заражения крови. Их залечили собственные табибы. Последний Ходжаев остался в отряде курбаши Ибрагима. Его отец, люто ненавидя русских, особенно — большевиков, сделал все, чтобы заманить русского доктора на службу басмачам. Он хотел сохранить хоть одного наследника своего богатства.