Я пошел выполнять заказ.
Данте и Беатриче расположились на угловом диване, попивая яичный ликер. Данте смотрелся как вылитый буколический старичок, ласково созерцающий внучат, а Беатриче превратилась в чрезвычайно элегантную даму в летах. Они держали друг друга за руки и смотрели глаза в глаза, будто решили больше никогда, ни на миг не разлучаться.
— Ах, Беатриче, дорогая, вы все так же прелестны.
— Слишком явная лесть далеко не заведет, Марон.
— Верно, Марон, — заметил Данте. — Не дальше ее милой головки. И тут же выветрится оттуда.
Мы немного поболтали. Нам было что вспомнить — мы оба прошли круги ада, ведь из всех писателей лишь Вергилий и Данте побывали в преисподней. Правда, теперь мы вспоминали это лишь как увлекательное путешествие.
— Вы были так мужественны тогда, мой дорогой. Это просто чудо.
— Нет, Беатриче, моя дорогая, настоящее чудо — это вы, а я весь до конца был и есть посвящен вам одной.
Престарелая парочка сидела на диванчике, пожирая друг друга глазами, сцепившись руками. Вернее всего было тихо, на цыпочках улизнуть, оставив их наедине.
А там, посреди обеденной залы, Гесиод пытался отогнать Овидия от Эмпедокла. Поэт перешел в атаку.
— Разрази тебя Небеса, ты квелый, замшелый, скисший, трясущийся, ветхий, опутанный паутиной иссохший таракан, почему ты еще не мертв? Ты же прыгнул в Этну. Какого черта ты оттуда выполз?
— А-а, здорово, привет. А ты кто такой, что-то не помню.
— Ты что, потешаешься надо мною? Ладно, сейчас я тебя. Ребята, расступись!
— Перестань, Назон, остановись. Он же старик.
— Здесь все старики. Давно старики. А ну иди сюда, Эмпедокл! Сейчас я затолкаю тебя обратно. Готов?
— А, привет, привет. Мы знакомы?
— Ладно, ладно. Я напомню тебе мое имя, слабоумный. Перед тобой великий Овидий! Ови-дий! А теперь, червь, я прочту строчку из своего шедевра:
— Понял, доходяга?
Эмпедокл сплюнул на пол, сунул руки в карманы и взорвался пламенной речью:
— Чего ты несешь, пацан? Это строка из «Энеиды». Она принадлежит Вергилию, не тебе. Будь повнимательнее, когда в другой раз займешься плагиатом. Насколько мне известно, во всех твоих «шедеврах» нет ни фразы, достойной этой строки. По правде говоря, думаю, тебе следует быть осмотрительнее, издавая писанину, которая лезет у тебя из-под стила благодаря уйме свободного времени, а тем паче не читать ее вслух. Не стоит ли призадуматься? Этим бы ты только принес миру пользу.
Едва закончив эту речь, Эмпедокл тут же поник и ссутулился, входя в привычную роль слабоумного старикашки.
— А-а, чего-чего? И кто бы это мог быть?
— Пустите меня к нему! Дайте только дотянуться! Гесиод! Молю тебя, дай до него дотянуться! Я убью этого выродка. Клянусь, я сверну шею этому старому глухарю!
— Брось понты кидать, Назон!
— Я певец Понта Эвксинского, сиречь Черного моря, изгнанник вечный…
Когда встреча друзей закончилась, все разошлись кроме Овидия, который был пьян в стельку.
— Назон, вот тебе ложе, проспись.
— Ложе — это лажа. Я могу спать только под кроватью. Скажи мне, что может быть поэтичного в постели? Мое мнение — постель для ленивых поэтов, редко открывающих вежды. Вреднее мебели еще не придумывали.
— Романтично. Как насчет этого, Марон, — мое или тоже из твоего?
— Думаю, твоя строка, Назон.
— В самом деле? Значит, и я сотворил хоть что-то стоящее. Что ж, неплохо, неплохо…
Я накрыл его одеялом. Овидий, поджав ноги и свернувшись клубком, бормотал во сне. На всякий случай я сходил за тазиком и поставил рядом. После чего отправился к себе в спальню.
Обуреваемый вихрем смешанных чувств, я уснул без сновидений.
И когда проснулся на следующее утро, то превратился в холодильник, — завершил свой рассказ Вергилий.
— Клянусь, должно быть, это было настоящее потрясение!
— Да уж. Сначала я принял все это за ночной кошмар или последствия пьянки. Некоторое время я выждал, пока наваждение развеется, однако ничего не происходило. Так я пришел к мысли, что все-таки это не сон, а что-то другое. Второй догадкой было то, что я сошел с ума, и тогда я решил проверить память, зачитав несколько излюбленных строк: