М.А. Бологова
САЙТ ПИСАТЕЛЯ В ПОСТГУТЕНБЕРГОВСКУЮ ЭПОХУ: АНАЛОГ ТВОРЧЕСКОЙ МАСТЕРСКОЙ
(На материале авторского проекта Петра Киле «Эпоха Возрождения», renclassic.ru)
Статья первая
А дела творческие – лучше некуда, даже в детских мечтах о великой жизни ничего подобного не могло пригрезиться.
Статья подготовлена в рамках проекта «Современная русская литература в Интернете: механизмы преемственности и особенности бытования» Программы фундаментальных исследований Президиума РАН «Традиции и инновации в истории и культуре».
В статье анализируются коммуникативные стратегии и структура сайта писателя в целом, общие творческие принципы, эстетические воззрения и околохудожественный дискурс, а также проблема национальной самоидентификации, имеющая значение для него.
Петр Александрович Киле – достаточно странная и неоднозначная фигура в литературной жизни России последней трети ХХ – первых десятилетий ХХI века. Рожденный в 1936 году, в литературу он вошел в конце 60-х как незамеченный поэт, а в 1970-м как замеченный критикой прозаик. В советское время у него вышло несколько авторских сборников малой прозы: «Идти вечно» (Новосибирск, 1972, серия «Молодая проза Сибири»); «Свойства души» (Москва, «Современник», 1979), «Весенний август» («Современник», 1981), «Под небом единым» («Лениздат», 1987), «Чудесный вариант судьбы» («Современник», 1989). В последующие годы на волне юбилейных торжеств в Санкт-Петербурге в 2002 году («Летний сад») вышла еще одна книга, «Утро дней. Сцены из истории Санкт-Петербурга», которая числится в рубриках «краеведение», «мемуары», хотя содержит пять пьес: трагедии и комедии в стихах на сюжеты из жизни Петра I, Александра Пушкина, Валентина Серова, Александра Блока, Анны Керн. Книга не вызвала особого резонанса, получив лишь один отрицательный отзыв в Санкт-Петербургских ведомостях (19 февраля 2003 года)[1] автора, сведений о литературно-критической деятельности которого найти в Интернете не удалось. Также Киле – автор двух печатных журнальных публикаций: в «Неве» (2003) и «Мире Севера» (2005). Этим количество бумажных изданий коммерчески неуспешного писателя исчерпывается (так что читатели его прежних вещей вводят в поисковые запросы дату его смерти), но любопытному читателю открываются виртуальные публикации, во всем их разнообразии и многообразии, а записи в своем дневнике Петр Киле делает если не ежедневно, то еженедельно точно[2]. Перед нами достаточно типичный для современной словесности вариант, когда не публикуемый (в лихую годину) автор «одной книги» или «больше не пишущий» на самом деле работает очень интенсивно и плодотворно, но вся его деятельность протекает в виртуальном пространстве. Другой пример такого автора – Дмитрий Галковский, чья известность в виртуальном и читательском мире, понятно, не сопоставима с известностью Петра Киле, но стратегия творческого поведения та же – уход в сетевое пространство и обретение там своего (по)читателя. Если фанаты Галковского ловят каждое слово мэтра и оставляют сотни комментариев к каждому посту в ЖЖ, то Петр Киле жалуется на отсутствие «собеседника», хотя все же имеет свой круг из нескольких десятков постоянных читателей, и несколько сотен просмотров своих страниц в день случайных посетителей через поисковые системы сети, что совершенно несопоставимо с судьбой книг, списанных из библиотек или лежащих в пыли хранилищ, где «их никто не брал и не берет».
Если Галковский – это непримиримая оппозиция ко всем и всему, в первую очередь обласканному властями и широкой публикой и принятому как норма, что и обусловило его уход и выход в сетевое пространство, то ситуация Петра Киле иная, хотя конформизмом он тоже не отличается. «Петербургский» («ленинградский») по самоопределению писатель вошел в литературу как писатель нанайский. Именно в этом качестве его издавали тиражом от 50 до 100 тысяч экземпляров (книга 2002 года – 700 экземпляров). Это четко указывалось в аннотациях («в настоящий сборник нанайского писателя…») или даже на обложке был изображен юноша с монголоидными чертами лица как герой (сборник 1987 года), это же определяло содержание части литературно-критических статей, и это же явилось причиной полной утраты издательского интереса к нему в 1990-е годы, как это произошло со всеми остальными писателями национальных литератур России в центральных издательствах. Достаточно любопытна в этой связи книга 2004 года «Нанайская литература», составленная группой В. Огрызко: творчество Петра Киле в ней также ограничивается 1980-ми годами, как будто он перестал существовать, хотя вопрос о современном состоянии нанайской литературы вполне острый и животрепещущий, как и для других литератур малых народов. Причина одна – в отличие от Г. Ходжера, П. Киле считает себя русским писателем, а русский народ – суперэтносом по Л. Гумилеву, вобравшим в себя прочие народы России. Вся его литературная деятельность после 1990 года посвящена идее русского Ренессанса, Возрождения в России, начавшегося с Петровской эпохи, длившегося золотой и серебряный века русской литературы и всю советскую эпоху. О судьбе и взглядах П. Киле последних двадцати двух лет просто умолчали. Однако нужна ли такая конфронтация в исследованиях по русской литературе и литературе народов России? Особенно если мы признаем, что многие национальные литературы в большой степени русскоязычны (как бы ни был печален этот факт для сохранения национального языка), становились и развивались под воздействием русской литературы и культуры? Оставим за автором право на самоопределение, но зададимся вопросом: только ли этнографизм и изображение откровенно инокультурного сознания определяет статус национальной литературы? Является ли этнографизм непременной чертой русской, французской или английской литературы? А если нет, то теряют ли они свой статус русской или английской? Почему нельзя подобным образом отнестись к русскоязычной нанайской литературе и исследовать, в какой форме существует она сейчас в виде творчества Петра Киле, который 23 года благополучно пробыл писателем нанайским и 23 года не очень благополучно существует как «не нанайский» писатель? Руководствуясь этими мыслями, исследуем творчество Петра Киле как феномен, не задаваясь априори проблемой его национального статуса, но задаваясь вопросом о причинах отказа от него. Кроме того, позиция эта у писателя более демонстративная, чем реальная – и в современной пьесе появляется герой-нанаец, и к предшествующим текстам есть ряд самоотсылок. Этническое, национальное может прослеживаться также в особом менталитете писателя в эпоху глобализации. Состоявшийся факт, что нанайцы в пределах России обрусели, а те, кто остался в Китае – окитаились (хотя преподавание в младшей школе ведется на родном языке, поддерживается культура национального костюма и танца), и им сложно понимать друг друга в силу новых культурных различий. Подобное происходит со всеми малочисленными народами в любой части света. Тем интереснее исследовать не только этнографическую составляющую культур, ставшую достоянием истории, но и то, что уцелело, трансформировалось, развилось, имеет перспективу.
Самоопределение Петра Киле, выстраивание им самим собственного образа как писателя и человека вообще парадоксально, необычно, неожиданно мотивировано и лакунарно одновременно. Так, только в энциклопедических справках можно встретить упоминание о том, что он кандидат философских наук. Сам об этом он никогда не говорит, но неоднократно подчеркивает, что получил «свободный диплом» с записью «поэт», и это составляет предмет его особой гордости. Из его реплик следует и то, что работал он в основном почтальоном – это «прогулки» по городу, дававшие время и свободу для мысли писать. Или другая деталь – окончил философский факультет Петр Киле в 1966 году, но поступил туда «после окончания средней школы», возникают «потерянные» 7–8 лет. (3–4 года потеряны во время войны, 7 классов Киле закончил только в 1952 году вместо 1948/1949, то же произошло с Г. Ходжером; из дневниковых записей можно узнать, что в выпускном классе он учился дважды, а затем были еще два года химического факультета, и не сразу приняли на философский, вменив в вину два «бегства» – из пединститута и химического, – тогда все «сходится»). В Петербург Петр Киле приехал подростком в интернат и в воспоминаниях о молодых годах постоянный рефрен «меня тянуло на родину» и поездки туда, но вдруг наступило время избегать покидания Ленинграда и посещения родных мест. (Что, впрочем, соотносимо и с биографией других представителей малочисленных народов, именуемых «северянами», хотя на юге Дальнего Востока растет виноград и грецкий орех, для Киле это пушкинский «полуденный край».) Это связано с гибелью мира детства: «Все беды и бедствия российских деревень, что мучало и мучает нас по сей день, я увидел там воочию – и растерялся, еще не сознавая, до какой степени тема распада и декаданса еще тогда проникла в мою душу, чем буду мучаться еще долго-долго» [3]. Модель «Хемингуэя в Африке» (или точнее было бы впомнить Г. Торо – «Уолден, или Домик в лесу», но, похоже, Киле с ним не знаком) – писателя с удочкой (тот же Хемингуэй и страстно рыбачил, но это почему-то «выпало» из рефлексии П. Киле) – осталась нереализованной. «Поэзия жизни, что влекла меня на родину, отлетела. Я увидел вокруг то же пьянство, неразбериху, непостижимо странную жизнь людей по задворкам цивилизации и культуры, в общем, все то, что наблюдал невольно и по закоулкам Ленинграда» [4]. По сути дела, отказ от национального связан для Петра Киле не только с приобщением к великой культуре, но и прежде всего с гибелью малой родины, произошедшей еще в начале 1960-х годов. Есть и еще один любопытный момент: у детей народов Севера, которых «по разнарядке» присылали в Ленинград и в интернате готовили для поступления в пединститут, вместо иностранного языка был родной язык (на котором позже им предстояло преподавать), что автоматически закрывало для них все пути, кроме Института народов Севера. Запретный плод сладок, отсюда и бунт против нанайского, который был альтернативой английскому.