— У меня хороший иммунитет, — бубню я в крупную вязку шарфа. Только она и не слышит меня. Легко прихрамывая ступает на снежное покрывало, закутавшее землю, и спящие ели и даже, кажется, рогатый месяц на небе.
Смех звучит в разреженном воздухе, как звон бубенчиков, пока я расставляю фейерверки. Руки действуют отдельно от разума. И я вдруг осознаю, что давно не чувствовал себя так легко, словно сбросил с себя груз прожитых без Альки лет. Обновился. Обнулился. Все, что болело, улетело к звездам, вместе с облачками пара, вылетающими изо рта.
— Мама, а как это крепость? — восторженно спрашивает мой сын, повизгивая от восторга. — Прям из снега? Ни фига себе.
— Ты не строил крепостей? — удивление в голосе девки неподдельное. Будто строительство укреплений из снега, что — то жизненно важное, такое без чего нельзя вырасти и стать счастливым. — А в снежки играл?
— Нет. Крокодиловна говорит, что это плейбойское занятие, — хмурится ребенок.
— Плебейское, — поправляю я мальчишку. — И будь любезен, не выражайся. Что это еще за «ни фига»?
— Ни фига — это значит круто в данном контексте, — хмыкает Лиса нахально, поправляя шапку, съехавшую на глаза, ладошкой в пушистой рукавичке. Вовка исчезает в еловых лапах, согнувшихся до самой земли. И я вдруг понимаю, что никогда его не видел таким живым и довольным. — А еще, круто глотать под одеялом в шесть лет книги про Карлсона и Эмиля из Леннеберги, подсвечивая себе фонариком, есть чипсы и бросать водяные бомбочки. Я бы на твоем месте дала пинка Крокодиловне, заставляющей ребенка изучать "Идиота", в столь нежном возрасте. Классика — это тоже, конечно, круто. Но не в шесть лет. Она отвернет его от чтения, и лишит детства. А еще, ему нужен ты. Не час в день, не игрушки на откуп и не счет в банке.
— Не лезь туда, где этого не ждут. Мы прекрасно жили много лет без твоих советов, — рычу я, схватив эту наглую дуру за запястье. Оно такое тонкое, почти бестелесное, как птичья косточка. — Курица ты — курица и есть. У моего сына счастливое детство. Я о таком только мечтал.
— Мам, я нашел место для крепости. Можем еще снеговика слепить. Ты умеешь?
— Конечно. С утра и начнем, — улыбается Лиса, выдергивая руку из моих пальцев. И я ощущаю… Я ощущаю горькое разочарование. — И папа нам поможет. Правда, дорогой? Он, оказывается, тоже не умеет играть в снежные игры. А Крокодиловна в отпуске с завтрашнего дня, правда ведь, милый?
— Правда? — столько неподдельного счастья в голосе моего сына. Неужели ему и вправду так плохо живется? Что ж, остается констатировать — я дурной отец.
— Мне утром нужно быть в офисе, — малодушно бурчу себе под нос, доставая из кармана зажигалку. Надо как то отвлечься. Взорвать тут все на хрен этими гребаными салютами, а эту дуру запустить в космос, верхом на огненном шаре.
— Ты не умеешь врать, — глаза чертовки смотрят прямо в душу. — Это хорошо. Мой ребенок будет честным.
— Ошибаешься. Я вру, как дышу, — фитиль с треском загорается, и маленький огонек ползет по нему к огромной коробке. Черт, я что, поджег не тот шнур?
— Глеб, там… Ложись, — ее голосок писклявый больше не раздражает. Девка, юркой белкой метнулась к замершему на месте Вовке. Да что она делает, что позволяет себе? Бросила на землю моего сына, сама упала сверху. Что происходит?
Грохот устрашающей силы взрывает, кажется, всю действительность. Я вижу, как валится снег со спящих елей, огромными пластами, похожими на комья сахарной ваты. Ударной волной меня сбивает с ног, под оглушительные крики МОЕЙ семьи и свист летящих снарядов. Лежу на спине и смотрю на вакханалию. Яркие огни почему-то не расцветают в небе. Они хаотично носятся над землей и мечутся перед моим лицом.
— Вовка, домой. Пригнись, — испуганно кричит Алиса. Странная. Хотела фейерверков — получите и распишитесь. Мой сын несется к двери, пригнувшись, как боец под артобстрелом. А она ползет за ним, смешно подскакивая круглыми ягодицами.
— Ты как? — дыхание женщины опаляет, оживляет. Маленькая ладошка в почерневшей варежке, сметает с моей щеки снег. — Дурак ты, магнат. Ну разве поджигают пиротехнику, не вынув ее всю из ящика? Я думала, только я такая растыка. Мы однажды чуть не спалили…
— Три дня, всего три дня, — шепчу я, перехватывая пушистую руку. Сдираю с нее варежку и подношу к губам. Всего лишь рукавичка, а кажется, что она полностью обнажена передо мной. — Мне хватило одного вечера. Три дня — это целая вечность.