— Па, ты ж дядька уже был тогда. Как ты на горке оказался? — сморщил нос Вовик. Смешной. Мой.
— Поехали сын, — ухмыльнулся я, рассматривая затянутого в болоньевый комбез сына, ставшего похожим на космонавта.
— Да, знаешь, почему — то мне кажется, что мама будет там. И мы ее собьем и украдем у неба, — вздохнул глупый мой, умный ребенок. Жаль, что так вселенная не работает.
Я загрузил в багажник сани, больше напоминающие космический челнок, пристегнул Вовика к детскому сиденью и вырулил со двора под раздражающее мерцание украшений. Генриета настояла, каждый год заставляет меня заниматься этой ерундой. Украшать пустой дом — абсолютная глупость.
— Вов, ты не надейся особо, — проклиная себя, наконец сказал я. — У нас не так много шансов на то, что твое желание… Наше желание сбудется.
— Пап, надо верить просто, — беззубо улыбнулся мой мальчик. — Так Крокодиловна говорит. И еще говорит, что ты потерянный. Па, а это что означает? Что тебя кто — то найти должен?
— Это значит, что мне придется поговорить с твоей няней, а ей возможно найти новое место, если не научится следить за я зыком, — хмыкнул я, сжав руль до боли в ладонях. Мы почти приехали. С неба начал сыпать снег, крупными хлопьями, кружась в свете фар странными завихрениями.
На Альке была шапка тогда. Розовая, с огромным помпоном засыпанным крупными снежинками.
— А знаешь, я ведь не люблю тебя, — последнее, что я услышал от женщины, лишившей меня разума. Я был зол. Даже замахнулся на нее. А она не отшатнулась. Только полоснула меня яростным взглядом. Я ее любил, или просто думал что люблю. Она принадлежала мне. И собственнический инстинкт казался мне непогрешимой любовью. Мне да, а ей видимо — нет. Она взяла и уехала. Алька уехала в новой машине, и я не знал, вернется она или нет. Просто забрала сына и растворилась в пустоте. Но только вот сыну я никогда этого не рассказывал. Зачем?
Я заглушил двигатель, уже жалея, что приехал сюда. Ветер начал гнать по земле снежную поземку, обещая приближение пурги. Народа почти не было, в это время все уже заняли места возле праздничного стола и смотрят передачи, от которых у меня сводит зубы. Только еще один отец с не в меру разошедшимся отпрыском, оккупировавшим горку, стоит и смотрит на светящиеся окна, за которыми его жена запекает гуся, подпевая Жене Лукашину или Наде. Они сейчас вернутся в уют, повесят на батарею снежные рукавицы и сядут праздновать. Непогрешимое счастье.
— Вов, недолго, погода портится, — предупредил я радостно скачущего вокруг меня мальчишку, подвязал ему шарф и достал из багажника снежный транспорт.
— Пап, а если бы тебя увидели твои компаньоны, они бы посмеялись? — наморщил нос Вовик.
— Они бы решили, что я рехнулся, — ухмыльнулся я, и полез на ледяную горку, присыпанную снегом, таща за собой чертовы салазки. Вовка плелся следом, сосредоточенно сопя и оглядываясь по сторонам.
— Я пожалуй сначала посмотрю, как ты спустишься, — разумно произнес он, остановившись на вершине холма. — Не внушает мне доверия трамплин внизу.
— Давай вместе съедем пару раз и домой, — в моем голосе прозвучали нотки едва прикрытого раздражения и я постарался смягчить застывшее в ледяном воздухе напряжение. — Там Фира приготовила твои любимые отбивные. И утку в клюквенном соусе. Все остынет, Вовка. Даже пирог рождественский остынет. А он остывший не вкусный, ты сам говорил.
— Ты едешь первый, — он говорит как я — непререкаемо, и брови к переносице сводит. Никаких тестов не надо, чтобы понять — мой сын. Мой, без сомнений.
— Хорошо, — сказал я, усаживаясь на мягкую подстилку, укрывающую каркас. В моем детстве таких не было. Санки тогда были похожи на волокуши нищих. Разогнаться не получилось, тонкий снежный покров едва прикрыл клочья сухой травы, на которых полозья страшно буксовали. Я оттолкнулся ногами еще раз, и вдруг полетел с горы на какой-то совершенно нереальной скорости. Вовик восторженно запищал, но вдруг резко замолчал, как мне показалось даже немного испуганно.
Откуда она взялась? Я даже не сразу сообразил, что произошло. Только увидел странные белые сапожки, взметнувшиеся к тяжелому снежному небу, белую же шапку с идиотским помпонищем, таким огромным, что показалось, я сбил снеговика. Руки в пушистых варежках вцепились в мою шею, обвили ее как лианы. Это какое — то безумие. От неожиданности я не справился с управлением и с силой взрыхлил чахлый рукодельный сугроб, накиданный чьим то заботливым родителем, не иначе. Ее крик захлебнулся на излете, как замерзшая синичка.