Атаман Кучковский прибегал к террору, расстреливал и избивал без суда и следствия, хватая не только большевиков, но и тех, кто, по его мнению, был близок к совдеповцам. Превратил все склады Акмолинска в тюрьмы.
Захватив власть в Акмолинске, казаки бесчинствовали вовсю. Атаман же только потворствовал этому.
Как только выяснилось, кто попал в руки белоказаков, акмолинское общество учителей послало к атаману Кучковскому на переговоры Веру Боярскую и Давида Габузова. Они хотели взять на поруки Сакена Сейфуллина, Николая Павловича Горбачева и Нургаяна Бекмухаметова.
Кучковский отказался выполнить просьбу учителей.
Вонючая камера. Маленькое, пыльное, зарешеченное окно. Но мысли Сакена там, за этим окном, на свободе.
Сакен с утра до ночи глядит на улицу. «Сыну привольных казахских степей оказаться в железных оковах, в тесной камере — тяжелее кромешного ада. Мягкий летний ветерок, как шелк, нежно овевает лицо. Его дуновение целебно действует на истомленное тело. Быстрая мысль вырывается на свободу и несется куда-то вдаль, как сокол, вырвавшийся из неволи, оставляя темницу позади. Она витает над зеленой степью, над ковровым лугом, над бескрайним простором. Она в стремительном беге посещает безлюдные горы и дремучие леса, где звонко журчат ручьи. Она благоговейно внимает пению птиц — многоголосому, мелодично-нежному; она проходит вдоль берегов больших озер с белыми лебедями», мчится по речной глади, состязаясь с быстротой ее извилистого течения, проносится по аулам и снова уходит в безлюдную бескрайнюю степь. Где ты, чудная свобода?.. Кто знает твою подлинную цену, кроме заключенных в темницу? Эх, свобода, нет ничего прекраснее тебя! Эта степь с распростертыми объятиями. Эх, свобода, эх, раздолье! Эх, дивное лето! Есть ли у человека еще большая мечта, чем мечта о свободе. Поваляться бы в твоих зеленых коврах, как белые гуси!» Руки сами тянутся к карандашу.
— А ну-ка прочти! — зашумели товарищи. Сакен прочел. И тут же перевел на русский язык.
— Миленький Сакен-жан! Что ты заладил — природа, природа? Лучше бы ты написал о том, что мы испытываем здесь. Надо не восхищаться дуновением ветра, а рыдать, — сказал Кусаин Кожамбердин.
— Кусеке, давно уж аллах перестал тебя слушать, — вмешался в разговор Абдулла. — Верно сказано в стихотворении Сакена. Наши тела здесь, в этой тесной клетке, а думы и мечты — на свободе.
— Хотя я не полностью уловил смысл слов, но идея здесь верная. Сколько бы мы ни горевали, ни плакали, казаки нас не пожалеют. Лучше давайте споем, душу отведем! — И Катченко запел «Смело, товарищи, в ногу».
Проходили дни, похожие друг на друга. Потом узники потеряли счет дням. Только отмечали смену времен года.
Вначале им еще носили передачи. Потом запретили. А с ними исчезли и вести с воли. Узникам нечем себя занять, и они невольно остаются наедине каждый со своими тяжелыми, горькими мыслями.
Сакен не отходит от окна. Там, за окном, жизнь. Наискосок на лужайку приходит каждый день белая гусыня, ведя за собой птенцов. Малюсенькие, желторотые, они растут с каждым днем.
Какая-то девушка-казашка с красной лентой в косе через день появляется перед тюрьмой. Долго смотрит на Сакена каким-то тоскливым и ласковым взглядом. Ей не больше пятнадцати…
«О, моя сестра, с чутким сердцем, с гибким, как лоза, станом! Зачем так пристально и печально ты смотришь на меня? Твой взгляд подобен ласточке, которая вспарывает воду крыльями, чтобы потушить пожар. Спасибо тебе!»
Но ведь это уже готовые стихи! И снова карандаш в руке.
Но он уже забыл о милой девушке. Он вспомнил волю, аул, мать…