Стр.91
САКРАЛЬНОЕ
Представление о «сакральном», выраженное в этом тексте, свидетельствует об определенном жизненном опыте: оно не противоречит понятию, которое социологи выводят из изучения менее развитых обществ — но оно явным образом от него отличается. Речь идет о том, что же это слово — по праву либо без оного — затрагивает в человеческом сознании. Без всякого на то права — значит вне всякой связи с совместным человеческим опытом, на котором основано существование сакрального.
По своей сути это представление ведет к определению, которого никогда еще никто не давал (ни Лаура, ни кто‑либо другой), хотя его можно вывести из самого текста.
Это определение связывает сакральное с такими моментами, когда изолированность жизни в индивидуальной сфере вдруг прерывается, с моментами сообщения людей не только между собой, но и со всей вселенной, где они обычно ощущают себя чужаками: сообщение надлежит понимать здесь в смысле слияния, потери человеком самого себя, чья целостность находит свершение в смерти, а образное выражение — в эротическом слиянии. Такая концепция отличается от концепции французской школы социологии, в которой рассматривается только сообщение людей между собой; она затрагивает то, что постигается мистическим опытом и оживает в ритуалах и мифах.
Публикуемый текст был написан летом 1938 года, когда Лаура доживала последние месяцы. Но значение сакрального для всей ее жизни, начиная с детства, отчетливо выражено в следующем пассаже из «Истории одной девочки»:
«Только на чердаке, куда никто добирался и где по–прежнему стояла затхлая атмосфера и светились витражи.
Там я и пряталась, взгромоздившись на старый дорожный сундук с молескиновой обивкой или же присев на маленькой растрепанной плетеной скамейке. Там я без конца рассказывала себе истории, чаще всего ту, что происходила до моего рождения, во времена, когда я обитала на небесах. Или же с увлечением разглядывала белую фигурку благостного Иисуса, белокурого Иосифа, голубые, розовые, золоченые образы, усеянные звездами, завернутые в шелк, перевязанные шелковыми ленточками. Или же мыла куклу и принималась обследовать собственное тело, что мне было строго–настрого запрещено. Эта тяга ребенка к своему телу, хотя ему прекрасно известно, что Бог все видит и даже на этом чердаке не спускает с него глаз. Тяга, любопытство и… страх. Жизнь быстро все расставила по своим местам, подвесив тебя между двумя полюсами: с одной стороны, все священное, благоговейное, все выставляемое напоказ (оцепенение моей матери после причащения), с другой — грязь, стыд, все, чему нет даже названия. Но оба вместе куда более таинственные, притягательные, напряженные, чем тусклая повседневная жизнь. И мне предстояло метаться между низким и возвышенным, долгие–долгие годы, из которых навсегда улетучивается истинная жизнь… Священнодействия и мерзкие гримасы сливались, путались, друг друга вытесняли, удваивали силу… друг друга уничтожая».
Эти два полюса, представленные таким образом Лаурой, вовсе не являются один сакральным, а другой противоположным ему, и тот и другой — сакральные; это два противоположных полюса внутри мира сакрального, поскольку «сакральное» означает одновременно и достойное ужаса или отвращения, и достойное обожания.
Та же двусмысленность проявляется в иной форме и в этих строках, которые несомненно были написаны для будущей «Истории одной девочки», но в текст не вошли:
«Лаура вновь обрела Бога. То был не человек, она сделала из него героя, святого. В его объятьях ей и захотелось, чтобы он причинил ей боль. Она придумала, что ее бьют, нещадно избивают, ранят, что она жертва, над ней издеваются, глумятся, презирают, а затем снова обожают и почитают как святую».
Стихотворение под названием «8» возвращается к теме оппозиции и строится на основе фразы–лейтмотива «Священнодействия, мерзкие гримасы…»
В этих противоречивых текстах проявляется не только предельная тяга к сакральному в двух его формах — омерзительной и обожаемой — но и порождаемая сакральным непомерная тоска. В своем существовании Лаура постоянно металась между этими двумя полюсами — мерзким и возвышенным — и в то же самое время тем, что она называла «истинной жизнью», простым счастьем, к которому не переставала стремиться. То, чего она достигла после долгих колебаний и в особенности, когда жизнь ее стала подходить к концу, такого понимания сакрального, которое, придя в противоречие с ее детским пониманием сакрального, обрело для нее упоительную ценность, вовсе не значит, что она узнала хотя бы день покоя.